Плечо болело. Похоже, я его вывихнула.

Испытания прошли успешно.

Я немного побуксовала на льду и выехала наРублево-Успенское.

Я каждую минуту хладнокровно убивала Вову Крысу.

Он стоит передо мной, рассматривая меня, как вчера в«Шопарде»; я медленно поднимаю вытянутую руку. В руке — пистолет. Прикидываюрасстояние — и нажимаю курок. Секунду переживаю случившееся, и опять: он стоитпередо мной; я медленно поднимаю вытянутую руку…

Зазвонил телефон.

Я хотела не отвечать, пока не произведу очередной выстрел,но звонки сбивали меня, я бросила «осу» на сиденье и достала телефон из сумки.

Звонила Катя.

— Ты где? — спросила она грустно.

— В машине.

— Едешь куда-нибудь?

— На Бабушкинскую… Мы обе помолчали.

— А ты что? — спросила я, стараясь показатьсяестественной.

— У моей мамы рак.

— Да ты что?

Катя тихонько заплакала в трубку.

— Успокойся, тебе нельзя нервничать, у тебяребенок. — Я понимала, что говорю глупость. Кто решил, что шестинедельныйзародыш важнее, чем семидесятилетняя мама?

— Твой где?

— В командировке. Жизнь важнее смерти. Друзья важнееврагов.

Он никуда не денется от меня, этот Вова Крыса. Он обречен.Он обречен с той самой секунды, когда задумал убить моего мужа. Из-за каких-топаршивых акций. Она сказала, у него нет денег. Значит, ничего не вышло с этимпредприятием. А Серж мертв, ублюдкам типа Вовы надо сначала знакомиться сженами.

Катина мама умирала.

Единственное, чем Катя могла помочь ей, — это привозитьв больницу обезболивающее. Но как раз с этим была проблема. Его выдавали строгопо рецептам и в том количестве, которого категорически не хватало. Никакиеденьги не могли помочь.

— Неужели? — не верилось мне. Катя беспомощноразводила руками.

— Ничего нельзя сделать. Какой-то бред.

— А по тройной цене?

— По десятерной невозможно. Мне стало страшно.

— Знаешь, что она сказала? За неделю до того, какузнала… что у нее рак?

— Что?

— В жизни, как в плохой книге, важны только начало иконец.

При других обстоятельствах пафосность фразы могла бы менясмутить. Катя заплакала.

— Ее конец ужасен! Ты не была там! Не видела… И ясовершенно ничего не могу сделать, понимаешь? Я могу купить ей весь этаж, всюэту больницу, всех врачей и нянь на год, на десять лет! Понимаешь?! Но я немогу сделать так, чтобы ей не было больно!

Я накапала Кате валерьянки и выпила ее сама.

— Мне не давай, — сказала Катя, — я ужевторой флакон пью за эти дни.

— Как твоя беременность?

— Гормональная недостаточность. Но живот уже не болит,а это хороший знак.

Она снова заплакала.

— А у нее болит… Может быть, в эту самую минуту у нееболит…

Я поехала домой, когда Катя легла спать. Было четыре утра.

Я заснула в ванной, прямо на розовом кафельном полу,свернувшись клубком.

Через три часа я открыла глаза.

Хотелось молиться.

Я обреченно думала о том, что надо встать, взять пистолет,поехать на Бабушкинскую и застрелить Крысу. Эта мысль засела в моем сознании,она витала в воздухе, она заполнила собой все пространство, как некаяконцентрированная субстанция, и отгородила меня от остального мира. Она былакак стена, и я билась об эту стену головой.

Меня тошнило, болел живот, затылок, руки и ноги. Еще болелипочки, печенка и селезенка. Сердце не стучало, а скреблось. Наточеннымиграблями.

Я молила бога вернуть мне Сержа. Пусть со Светланой. Сребенком. С двойней, с тройней, с любовником-гомосексуалистом, с… Все равно.Лишь бы он был. И иногда, хотя бы раз в год, дарил мне один день своей жизни —например, на Восьмое марта, — и я бы проводила этот день, крепко его обняви не отпуская никуда-никуда.

И дышала бы его запахом. И умирала — один раз в год — отсчастья.

Я машинально достала с полки какие-то вещи. Оделась. Если быменя спросили, во что, я не смогла бы ответить.

Взяла с сиденья «осу» и положила в сумку.

Выехала со двора и включила дворники. Выключила.

Слезы застилали глаза, я вытирала их руками, держала руль,вытирала снова.

Я хотела быть маленькой девочкой. Я хотела к маме. Господи,как же я не хотела никуда ехать! Я устала. Скорее бы кончился этот кошмар!

Я останавливалась на светофорах, не замечая их. Я привычнообгоняла машины, даже не удосуживалась взглянуть на зеркала.

Я лила горькие слезы, и прохожие с интересом разглядывалименя через окно. А я разглядывала их — нет ли среди них краснощекого лица с белобрысымежиком. Тогда эта пытка закончилась бы скорее.

Я свернула во двор Светланы в состоянии, близком кпомешательству.

У ее подъезда стояла «скорая» и два милицейских газика.

Я поднялась наверх, не смея поверить в свое предчувствие.

В квартире были люди, в основном в форме или в белыххалатах. На том месте, где стояла раньше Машкина кроватка, вернее — Сережина,белым мелом по ковролину был очерчен человеческий силуэт в причудливой позе.Неподалеку от него — сгустки томатной пасты, как в рекламе «Балтимор». Кровь,конечно.

— Кого убили? — спросила я всех сразу, и все сразуобернулись ко мне.

У меня попросили документы.

— Кого убили? — настойчиво повторила я.

— Судя по правам — Молчалин Владимир. А вы ему кемприходитесь?

— Жена. — Я начала рыдать в голос. Мне дали воды.

Я всхлипывала и завывала. Но мне становилось легче.

Я совершенно не беспокоилась о том, как выгляжу.

Эта была истерика. Я понимала это, но остановиться не могла.

Какая— то женщина в форме, с отвратительным цветом волос,успокаивала меня. Она гладила меня по спине, а я плакала, обнявшись с ней.

— Все образуется, — говорила она устало, —время лечит, поверь мне. У тебя все еще будет хорошо.

Я слушала ее и постепенно успокаивалась.

— Тебе есть куда поехать? — спросила она. Якивнула.

— Ты езжай. А мы тебя потом вызовем, ладно? Черезнесколько дней.

— Ладно, — послушно согласилась я. Зазвонил моймобильный.