Решающим аргументом, склонившим чашу весов в пользу первого варианта, была тотальная пустота кошачьих мисок. Бывало, я уходила на работу, оставляя им совсем немного еды, но никогда совсем ничего. Вашти села у своей миски и жалобно пискнула, окинув меня говорящим взглядом. Даже не понимая кошачьего языка, можно было догадаться о причине. «Совсем без еды? — казалось, спрашивала она. — Ты уйдешь и оставишь нас совсем без еды?!» Сетуя на свою непредусмотрительность: почему я не закупила все нужное еще на выходных (кроме всего прочего, уже подходил к концу и наполнитель для кошачьих туалетов), я схватила сумку и выбежала из дома. Окна моей студии как раз выходили на «пограничную» улицу Финансового квартала. Одна из старейших в Нью-Йорке, эта улица была такой узкой, что я могла перескочить ее за каких-нибудь пять шагов. У кассы выстроилась длинная очередь, как всегда по утрам, когда те, кто работает с девяти до пяти, набрасываются на свой кофе, будто это единственный глоток «сладкой жизни», который может перепасть им за весь день. Тем не менее двигалась очередь довольно быстро, и я вернулась домой в течение каких-нибудь пятнадцати минут.

Банка с кормом была опустошена в миску, у которой полукругом уже выстроились три изголодавшиеся, пускающие слюни кошки. И вдруг раздался чудовищной силы приглушенный рокот. Он был не столько слышен, как ощущался, подобно динамику с включенными на полную мощность басами. Здание вздрогнуло, и я выплеснула какую-то часть корма из миски на пол. Скарлетт и Вашти метнулись под кровать, будто кто-то невидимый рванул цепь, которая и затащила их туда. Гомер, ощетинясь, выгнул спину и встал передо мной, фыркая носом и прядая ушами: что бы это ни было, какая бы это ни была опасность, он зашипел на нее, грозно предупреждая. Держись подальше, держись подальше от нас — означало его шипение.

— Все хорошо, мой мальчик, — сказала я, почесывая его спинку. — Это всего лишь выхлоп автомобиля. Тебе не от чего защищать свою маму.

Но у Гомера шерсть стояла дыбом, уши — торчком, и по непонятной мне причине он был сильно встревожен. Кот заметался от одного угла к другому, водя ушами, как локаторами, словно часовой, поставленный на охрану периметра. Время от времени он подбегал ко мне, продолжая шипеть. Скарлетт и Вашти были не то что встревожены, а напуганы до такой степени, что и уса не казали из-под кровати. Когда мне удалось выманить их из убежища, на часах было две минуты десятого. Выходит, впервые с начала моей работы в Нью-Йорке я все-таки опоздала, причем на несколько минут. Я уже стояла у выхода, с сумочкой через плечо, когда раздался еще один глухой «бу-у-ум», от которого — даже я это почувствовала — пошатнулся весь дом. Успокоить кошек теперь было невозможно. Я жила в угловой квартире, окна которой выходили на север и восток. Гомер взлетел на подоконник самого крайнего к западу из северных окон и зашипел так, как, должно быть, шипят его дикие собратья.

Вокруг моего дома шло непрерывное движение и вечно велись строительные работы. Из-за узости улицы, окруженной, словно каньон, многоэтажками, случайные звуки отдавались эхом и усиливались, как будто в рупоре, воспринимаясь громче, чем они были на самом деле, даже на моем тридцать первом этаже. Поэтому, если на тот момент меня что-то и взволновало, то только необъяснимое поведение моих питомцев. Мне очень не хотелось покидать их в таком состоянии, но что поделаешь? Не могла же я позвонить начальнику и сказать, что возьму отгул на все утро лишь потому, что мои кошки сегодня не в духе. Я захлопнула за собой дверь, когда Гомер все еще шипел на подоконнике, а Вашти и Скарлетт по-прежнему не казали носа из-под кровати.

В фойе моего дома все было тихо, и я оставила три пары штанов в местном пункте приема химчистки. Том, консьерж нашего дома, всегда радушно прощался со мной, но сегодня он висел на телефоне, разговаривая с кем-то тихим, взволнованным шепотом. Лицо его выражало тревогу, и, проходя мимо, я только махнула ему рукой, таким образом проявляя мимолетное сочувствие. Том был хорошим человеком, и я могла лишь надеяться, что тот, с кем бы он там ни говорил, не сообщил ему плохие новости.

На улице около дома было все так же людно, как и тогда, когда я выбегала за кошачьей едой. Люди были везде. Они стояли на тротуаре, в дверях и даже посреди дороги. Но теперь улица не была жужжащим ульем, как всего час назад. Люди стояли совершенно неподвижно. Никто не говорил. Никто не шевелился. Они напоминали восковые фигуры из музея, которые вдруг ожили, вышли на улицу, а потом внезапно решили замереть в тех же позах, в которых стояли на выставке. Слышался лишь один звук — звук пожарных сирен, сливающийся в один, словно они вели между собой негласный спор, кто быстрее и громче возвестит о себе осеннему чистому небу. Из-за этой застывшей тишины и внезапного покоя на улице Манхэттена, в сердце Финансового квартала, в самый разгар часа пик я впервые за день, даже еще не зная причину, вдруг почувствовала, как ко мне подбирается ужас. Все люди смотрели в одну сторону — прямо на запад. Даже не отдавая себе отчета, я тоже повернула голову в ту сторону.

Горел Всемирный торговый центр.

В голубом утреннем небе башни отчетливо вырисовывались, возвышаясь над всеми домами, — и они были в огне. Из-за ясного воздуха казалось, будто они от меня едва ли не в пяти футах, а не в пяти кварталах, как это было на самом деле. Клубы черного дыма поднимались вверх, а осыпавшиеся листы стекла и какие-то обломки планировали вниз так изящно, как будто это были осенние листья. И вдруг я увидела то, чего не могло быть. Но это было — было на самом деле: с верхних этажей падал пылающий человек. Падал он вовсе не по изящной спирали, как стекло и обломки, — падал плашмя.

Мой желудок сжался в рвотном позыве, и меня стошнило: хорошо, хоть рвать было нечем, промелькнула мысль. Все вокруг видели то же самое, что и я, — кто-то отвернулся, а кто-то схватился за руку или уткнулся лицом в плечо стоящего рядом. По тому, как безучастно восприняли это те, к кому прильнули или кого схватили за руку, было понятно, что эти люди даже незнакомы.

Мне не к кому