и встряхнула, а я подумала с каким-то холодным аналитическим спокойствием: интересно, даст она мне пощечину или нет? У меня истерика?! Какая истерика?! Ну и что, что я кричу, — я ведь все понимаю! Шэрон вновь махнула рукой уже на оставшуюся башню, которая внезапно тоже начала крениться набок. — Гвен, вторая башня может обрушиться в любую секунду. Тебе нельзя туда! До твоих кошек все равно уже не добраться! Нам нужно идти дальше!

Едва она произнесла, вернее, выкрикнула эти слова, как башня стала оседать. Людской поток, двигавшийся по мосту, на минуту замер. Кто-то закрыл глаза, кто-то уронил голову на ладони, кто-то всхлипывал, а кто-то, не стесняясь, заголосил. У меня в глазах было сухо, внутри — пусто, а крик застрял в горле, когда я увидела, как новое отливающее бежевым пепельное чудовище поднялось в небо и стало сливаться с первым.

А первое тем временем уже доползло до края моста, и город пропал из виду.

— Ничего с твоими кошками не случится, — сказала Шэрон. — Они у тебя в квартире, они в безопасности, все обойдется. Вот увидишь, слово даю.

«Разбитые окна, — подумала я. — Разбитые окна и слепой кот».

— Сейчас в Финансовый квартал все равно не пропустят, — продолжила Шэрон. — Сегодня этот мост ведет только в одну сторону — обратного пути уже нет.

Обратного пути уже нет. Значит, я совершила что-то ужасное — безумную, бесповоротную и непростительную глупость: сама сбежала, а кошек бросила. Кошки дома одни. Они беззащитны. Это моя вина, моя вина, моя вина.

— Нам бы добраться до Бруклина, а там мы что-нибудь придумаем, — в голосе Шэрон послышалась нотка отчаяния. — Мы позвоним, найдем кого-нибудь, кто живет в твоем доме, — все обойдется.

Мы вновь повернули в сторону Бруклина. На сей раз не было уже никаких споров о том, что и как делать, когда мы доберемся до гостиницы. План был составлен без слов. Перед нами стояла только одна цель: выбраться из облака пыли и пепла, накрывшего нас в считаные минуты. Вскоре мы едва могли дышать и видеть хотя бы на шаг вперед. Мы сняли свои рубашки и повязали лица, чтобы хоть как-то процеживать воздух. В той онемевшей от бесчувствия части мозга, которая еще могла отстраненно думать, мелькнула мысль: какой все-таки странный этот мир — живешь, казалось бы, в самом технологически продвинутом городе на свете, но одна минута — и вот ты уже беженец из зоны военных действий, бредешь пешком среди таких же, как ты, спасая свою жизнь.

К тому часу, когда мы добрались до дальней стороны моста, наши кожа и волосы были серыми от пепла, а мы по-прежнему брели сквозь тучу. Мы прошли не одну милю. Ритм шагов отзывался в моей голове. Мои кошки. Мои кошки. Мои кошки мои кошки мои кошки… Где-то в Бруклине — к тому моменту я уже не понимала, где мы находимся, — у какого-то гаража стоял механик и выдавал проходящим мимо людям маски для лица. Мы кивками поблагодарили его: горло жгло от дыма, обрекая нас на бессловесность.

Наконец мы зашли так далеко, что Шэрон предложила идти уже не в гостиницу, а двигаться в сторону ее дома в Бэй-Ридж, который находился в десяти милях от офиса, но туда мы уже практически добрались.

— Побудешь у меня, — сказала она.

Я была благодарна, но благодарна скорее умозрительно, чем эмоционально. Я знала, что Шэрон делает доброе дело: куда бы я пошла и где бы спала, если бы не она? Но мне было уже все равно. Какая разница, где спать и куда идти, когда единственное, что было важно для меня, — вернуться назад.

Еще я хотела позвонить маме и сказать, что я в порядке, и дозвониться хоть кому-нибудь в моем доме, но мобильники молчали.

— Моя мама работает неподалеку от дома, там есть проводная связь, можно попробовать позвонить оттуда, — предложила Шэрон.

Судя по ее часам, было почти два часа дня, когда мы добрались до Бэй-Ридж. Мы шли уже почти пять часов. За это время мы забрели так далеко от Манхэттена, что стали привлекать недоуменные взгляды своими покрытыми пеплом телами. Улицы здесь были широки и опрятны, опрятными выглядели и жители. Про себя я отметила и этот порядок, и ошалелые взгляды, но внутри у меня ничего не отозвалось — все было так, как будто я ехала на заднем сиденье кеба, зная, что не имею никакого отношения к тому, что происходит за окном.

С той же отстраненностью я наблюдала, как мать Шэрон заключила ее в объятия и всплакнула у нее на плече, когда мы нагрянули к ней в офис. Другая женщина благоразумно провела меня в конец помещения. «Там есть ванная комната, если хочешь — можешь умыться», — с сочувствием сказала она. На мне были футболка без рукавов, капри и сандалии, но пепел обволакивал меня так густо, что понять, где заканчивается одна вещь и начинается другая, было почти невозможно.

Первый звонок, который я сделала, был маме, в школу.

— Спасибо тебе, Господи, наконец-то, — только и сказала секретарь, взявшая трубку, едва я дозвонилась. — Твоя мама в учительской. С ней кто-то из учителей, сейчас я скажу, что ты позвонила.

Последовала короткая музыкальная заставка, которая, путая все мои мысли, заставила меня задуматься только об одном: зачем вообще нужна такая никчемная вещь, как музыкальная заставка. А потом трубку взяла заплаканная мама. Слезы душили ее так, что она не могла толком ни говорить, ни дышать. Она даже не рыдала, а лишь протяжно всхлипывала в трубку, словно уже выплакала все слезы и на то, чтобы говорить, у нее просто не осталось сил.

За весь этот день я не пролила ни слезинки и плакать не собиралась. Если бы я расплакалась, я бы сломалась, а мне нужно было держать себя в руках. Но все слезы, что я не выплакала, вдруг подступили к моему горлу, и я беспомощно повторяла: «Мамочка, не плачь. Я в порядке, я в порядке. Не плачь, мамочка».

Одна из учительниц, видимо стоявшая рядом, перехватила трубку.

— Скажи мне, где ты остановилась, — спросила она. — Я ей все передам.

Я сказала, что пока побуду у своей подруги Шэрон, а чуть позже перезвоню и скажу номер. Повесив трубку, я попыталась набрать фойе