произносимое шепотом, доносилось почти из каждого разговора, что долетал до моих ушей, и постепенно мысль, что здесь замешаны именно они, перестала казаться мне нелепой. Затем кто-то рядом сказал: «Они, чего доброго, еще и мост взорвут».

На первый взгляд, эта мысль настолько выходила за рамки здравого смысла, что казалась злой и неуместной шуткой: кому могло хватить ума и дерзости взорвать Бруклинский мост, исчезновение которого с карты Нью-Йорка и представить было нельзя.

Но мысль изреченная начинает собственный путь и порою овладевает умами. Не желая, чтобы она овладела и нами, мы с Шэрон предпочли обсуждать шансы на свободный номер в «Бруклин Марриотт», попутно составляя список тех, кого мы собирались пригласить, и прикидывая, не лучше ли запастись алкоголем заранее, чтобы не переплачивать втридорога в гостиничном баре. Всемирный торговый центр находился у нас за спиной, а впереди тянулся Бруклинский мост, который тысячам людей виделся единственной дорогой к спасительному прибежищу. Пока мы шли и разговаривали, как нормальные люди о нормальных вещах, мир тоже представлялся нам нормальным.

Воздух над мостом уже был пропитан едким запахом гари. Рядом с нами, прихрамывая, брела женщина, которая вымученно пыталась шутить, чтобы придать себе смелости: мол, знала бы, что так будет, надела бы не туфли, а что-нибудь более подходящее. Мы с Шэрон сочувственно улыбнулись ей и уже собирались что-то ответить, когда, растолкав нас, мимо пронесся мужчина.

— Они подорвали Пентагон! — кричал он. — Подорвали Пентагон!

И тут послышался чудовищный нарастающий стон. Мост задрожал, передавая вибрацию от ступней вверх по ногам. Они взрывают мост! Они взрывают Бруклинский мост! Раздались визг и крики, началась толчея; люди пытались бежать, но натыкались на других людей, те падали, а люди за ними спотыкались о лежащие тела и тоже падали. Мы с Шэрон схватились друг за друга, чтобы хоть как-то удержаться на ногах. Мне тоже хотелось закричать, но на крик не хватало воздуха, я задыхалась. Воздуха не было. Нигде. Бруклинский мост рушился, разваливался на глазах, а я стояла на нем!

Каждый мускул моего тела, каждое сухожилие напряглись, чтобы выдернуть меня из того места, где я оказалась. Но тело не хотело слушаться: руки и ноги дрожали от напряжения, как перед взлетом, в отчаянной попытке помочь мне вырваться на простор и улететь как можно дальше, но ноги словно приросли к дороге.

Перед моими глазами пронеслись кадры не из моей жизни, а из черно-белого, с зернистым изображением, документального фильма о холокосте. Словно наяву, я увидела группу старых евреев, выстроенных вдоль стены. Каждый из них держал за руку стоящего рядом, и все они читали молитву — ту, которую все евреи читают перед смертью. Я слышала их голоса так же отчетливо, как все голоса вокруг; а затем услышала собственный голос — как будто отделенный от меня, исходящий извне, сиплый и чужой, вторящий им: Sh’ma Yisrael, Adonai eloheinu, Adonai eh-chad…

И вдруг все замерло. Будто все мы были подсоединены к единому источнику питания, который кто-то выключил. Внезапно все поняли, что мост даже не собирается рушиться: он стоит по-прежнему, не разламываясь пополам и не сбрасывая никого в воды Ист-Ривер. И вновь все в едином порыве, словно мы были частичками единого целого, разом повернули головы в сторону города, из которого бежали.

Одна из башен торгового центра оседала прямо на наших глазах. Какой-то миг — и от нее ничего не осталось, кроме зияющей бреши в небесах. Если дым от пожара был черным, то теперь над местом падения подымался светлый бежевый столб. Какое-то время он стоял в воздухе, поражая совершенством очертаний, словно тающий след фейерверка в сверкающем голубом небе.

— Это всё ничего, — сказала я Шэрон. — Всё — ничего. Это просто упала башня.

Я знаю, это прозвучало нелепо, как и многие слова в этот день. Что значило «ничего», когда упала башня Всемирного торгового центра? И тем не менее в тот миг сказать «ничего» было вполне нормально, потому что это означало, что никто не взрывал Бруклинский мост, и потому что в этом выражении имелся хоть какой-то смысл. Здания горят, а сгорев, падают. Как там говорится — «сгореть дотла»? Сама я такого никогда не видела, но это выражение слышала не раз. «…Сгорело дотла, — утверждал какой-нибудь репортер. — Четыре команды пожарных, прибыв на вызов, оказались не в силах побороть бушующее пламя, и здание склада выгорело дотла». «Дотла» означало лишь одно: от здания ничего не осталось. Такое случалось постоянно, и все понимали, что значит «ничего».

Но только не сейчас. Потому что какую-то долю секунды спустя мой мятущийся мозг пронзила одна, поглотившая все остальное, мысль: в здании оставались люди. Все надежды на спасение, пока бушевал огонь, но здание стояло, — рухнули. И, не отдавая себе отчета, я снова стала молиться: Yitgadal v’yitkadash sh’mae raba… То была еврейская поминальная молитва.

Зияющая темная дыра провисела в небе еще несколько мгновений, раскачиваясь из стороны в сторону, как египетская кобра, пытающаяся заворожить свою жертву. И мы действительно следили за ней как загипнотизированные. Затем она стала опускаться, накрывая черным от сажи и горелого мусора облаком все, на что наползала: птиц, деревья, людей, дома.

Дом, где взаперти сидели все мои кошки.

Мои ноги наконец оторвались от дорожного покрытия, и тело, прислушавшись к голове, рвануло туда, куда глядели глаза. Распихивая всех и вся, двигавшихся мне навстречу, невзирая на окрики испуганной толпы, пытавшейся прорваться в Бруклин, я шла в обратную сторону. «Извините, — твердила я всем подряд. — Извините». А что еще я могла сказать этим людям, распихивая их локтями и идя наперерез нескончаемому людскому потоку? Меня тоже толкали и даже грубо отпихивали со своего пути, но я их понимала. Я понимала: им было в одну сторону, а мне — в другую. Терпение и настойчивость — и я прорвусь. Кто-то натыкался на меня на бегу, а я все повторяла и повторяла: «Извините… простите…»

Шэрон схватила меня за руку.

— Гвен! — закричала она. — Что ты делаешь?! Нам с тобой в другую сторону! — Она решительно махнула рукой в сторону Бруклина.

— Пусти меня! — кричала я в ответ, сражаясь и против нее, и против людского потока, тащившего меня все дальше от дома и моих кошек, унося прочь от Манхэттена. — Там мои кошки!

— Гвен! — крикнула она мне в самое ухо, схватила двумя руками за плечи