Создать сопредельное царство, а то и империю! Бессарабо-Балканскую, а там… Тут в правый бок опять кольнуло, и уже посильней…

Когда боль наконец вынули из-под ребра, он обнял встревоженного Севастьянова за шею: – По душе ты мне, Леша! Поехали со мной!

– Куда, Григорий Александрович?

– На юг, турок бить! Генералом тебя сделаю!

– За генерала спасибо, конечно, но не могу, Григорий Александрович. Мне тут, на севере немцев бить надо, Питер защищать… вы же понимаете…

И вдруг, по зову какого-то необъяснимого порыва прижался к могучему плечу Потёмкина. Так они простояли с минуту. Крепко обнявшись. Младший лейтенант Севастьянов и главнокомандующий Потёмкин…

Ты прикинь, читатель, их разделяли полтора века, чины, сословия, титулы – но объединяло нечто большее. Это странное, необъяснимое для других чувство. Как бы это объяснить, чтоб без патетики…

…Чувство, нет, не любви, а беззаветной преданности… Преданности тому необъятному куску земного пространства, раскинувшемуся между Тихим, Атлантическим и Северным океанами, который они называли своей Родиной. И неважно им было, кто правил ей в этот момент: осатаневший от власти усатый мстительный горец или голштинская просвещенная принцесса, свергнувшая своего мужа с законного трона… Люди, населявшие этот кусок пространства, всегда были слепо преданы ей – этой своей Родине, даже когда их посылали на плаху или гноили в лагерях. Непонятно. Необъяснимо. Нелогично. Наверное… Но ничего ты с этим не поделаешь, читатель, – этнос такой! Как любил говаривать сам Светлейший, такой уж этнос…

От всех этих переживаний князя Потёмкина пробило на печаль.

– Антон Андреевич, дорогой, буди ласков, спой мне мою любимую, – попросил он атамана Головатого, – нет ничего лучше вашей малороссийской песни, когда всё нутро ноет… Как теплый компресс для души.

Принесли кобзу, на которой атаман Головатый играл виртуозно. Равно как и на скрипке, бандуре, свирели, флейте и многих других музыкальных инструментах, струнных, клавишных и духовых.

Полная тоски бархатная мелодия полилась, завораживая слушателей. У некоторых невольно наворачивались слезы. Сам Светлейший сидел, подперев голову кулаками, и, покачиваясь, как в трансе, подпевал.

Мария, прижавшись к отцовскому плечу, пошла вторым голосом. На удивление низким, грудным. Да так жалобно, что многие дамы стали шмыгать носом и прикладывать платочки к глазам. А Сашенька Браницкая так просто разрыдалась. Только Изида недовольно ворочалась на стуле. Бормотала, злыдня, свою недобрую мантру: «Пой, пой, всё равно сгинешь…»

Сеньку, как и всех присутствующих, тоже прошибла тоска. Да, что греха таить, и слеза тоже. Сразу вспомнилось, как Фира иной раз ему пела по-украински. Когда была в настроении. И от этих песен у Сеньки всегда спазмом сводило горло. – Чудно, – подумал он, устраиваясь поудобней на диване, – давеча в прачечной Потёмкин почём зря крыл Украину… а как до песен доходит, так сам чуть ли не плачет… чудно, однако…

Наплакавшись, Сенька свернулся клубочком на уютном диване и уже собрался было заснуть, как вдруг почувствовал у себя на голове теплую большую руку. Рука была ласковая, но крепкая… Диван скрипнул под тяжестью присевшего Цейтлина.

– Поспи мальчик, – прошептал он, – поспи…

С личной жизнью у надворного советника, Йошуа Цейтлина как-то не задалось. Овдовел он рано. Больше не женился. Старшая, любимая дочь, выйдя замуж, подарила ему внука и внучку, но тоже умерла совсем молодой. Младшая же убежала с каким-то проходимцем и пропала без вести. Внук, названый, естественно, Григорием, был его единственной отрадой…

Воспитывался он поначалу под руководством деда, который в нем души не чаял, ласково зовя Гиршем. Но после смерти матери Григорий был перевезен в Петербург, в дом отца, известного на всю Россию финансиста, откупщика и торговца солью Перетца. О котором по всей империи ходила шутка: «Где соль, там и Перетц». Там, в Петербурге, началась для него другая жизнь…

Пройдут годы и судьба сыграет невеселую шутку с правоверным рабаем, надворным советником Йошуа Цейтлиным. Когда до него дойдет весть о том, что его внук Григорий крестился и принял лютеранство, Цейтлин будет долго молча сидеть в темноте молельного зала небольшой своей синагоги. Выйдет только к ночи. А наутро пошлет в Петербург пакет с завещанием, в котором отдаст зятю и внуку права на все свои владения и поместья, подаренные ему Светлейшим. Оставит лишь деревню Софийка в окрестностях Херсона. Там и умрет, не дожив всего три года до Декабрьского восстания 1825 года, в котором примет участие и его внук…

Тяжело вдохнув, Цейтлин встал с дивана, погладил Сеньку по плечу и сделал над его головой пару странных пассов. Как будто отгонял что-то. Последнее, что услышал Сенька уже сквозь полудрему было что-то непонятное: «шлоф, шлоф абисалэ, а гутер ингелэ»… Храни тебя Господь, мальчик…

Странный приснился ему сон:

Будто идет он по заброшенной горной дороге. Трещат цикады. Тревожно и сладко пахнут лиловые цветы. Быстрые ящерки шустрят в коричневой, выжженной беспощадным солнцем траве. Дорога приходит к старинному кладбищу, заросшему древними деревьями, похожими на дубы. Меж них – серо-желтые камни многочисленных могил. Некоторые совсем старые. Он бродит, внимательно рассматривая надгробия и гробницы из тесаных камней, покрытые витиеватой вязью языка Торы…

Вдруг взгляд его привлекает грубо отесанная плита из лимонного песчаника. На ней две надписи:

Одна на иврите:

И другая, чуть пониже, на русском:

В последние годы царствования императора Александра I в Феодосийской Караимской общине появился странного вида мужчина.

Внушительного роста, широкоплечий, с окладистой бородой и пронзительными зелеными глазами на темном лице, он называл себя Авраам Шамеонович Фиркин, или же замысловатым акронимом: Ра-ша-ф.

Если ты, читатель, не в курсе, акроним – это вид аббревиатуры, то есть сокращения, образованный начальными звуками сокращаемого слова.

В отличие от других видов аббревиатур, акроним представляет собой слово, являющееся сокращением, которое можно произнести слитно, например – «комсомол». К сведению, бывают аббревиатуры и другие, которые произносят по буквам, например КГБ…

По рассказам, прибыл этот Фиркин – Рашаф из Волынской губернии и был сыном мельника. Да и сам был вроде как при мельничном деле первые двадцать лет своей жизни, а когда надоело молоть муку, пошел в учение к известному мудрецу – талмудисту. Изучив великое множество молитв и текстов, рассорился он со своим учителем в пух и прах. Чуть ли не до драки дело дошло. И всё из-за толкования нескольких мидрашей – устных сказаний, не вошедших в канонизированный текст Талмуда, но дошедших до нас неизвестно каким образом из седой древности. Из заповедей, которые не были начертаны на скрижалях, но поведаны были пророку Моисею устно Создателем, на Синайской горе…