– Мне Марти рассказывал, что Янисаари-остров раньше Тойфель-хольм назывался. «Чертов остров» – так они, шведы, его прозвали, после того как затопило остров этот вместе со всеми жителями. А сначала Люстхольмом звали, «Веселым островом»…

Развернулся резко и зашагал назад, к лодке-верейке, минуя молчаливую и растерянную толпу ижорцев. Проходя мимо девушки, перекрестил ее и бросил на ходу:

– Храни тебя Господь!

И двинулся было дальше, но через два шага остановился, и чуть повернув голову, добавил:

– И вот что. Не колдуй больше. Лучше замуж выходи. Да не за чухонца белоглазого, а за русского… Вон у меня богатырей сколько… детишков нарожай! Слышишь?

Она молча кивнула и стала внимательно рассматривать монету. На одной стороне был выбит профиль Петра в лавровом венке. На другой – орел двуглавый и надпись: ВСЕЯ РОССИИ САМОДЕРЖЕЦ. А по краю монеты с обеих сторон – выпуклый точечный ободок. Губы ее беззвучно прошептали:

– Чтоб ты сдох, кошачья голова. Суурэ, киссан пеа… Чтоб у тебя почки отсохли…

И начертила пальцем в воздухе два знака. Две двойки. Два и два… Прямо на спине уходящего императора…

– Ну, что, колдуны мои милые, шепчетесь? – вскричал Светлейший, неожиданно подкравшийся откуда-то из темноты, напугав их обоих.

– Тфу на тебя, Впотемках! – в гневе вскричала старая нойда, – нии ет олетта тухьия! Чтоб тебе пусто было! Холера одноглазая!

– Ну, не сердись ты так, нойда дорогая, я ведь тебя уж лет пять как не тревожил, соскучился по тебе, – ласково обнял ее за плечи Светлейший.

Старуха сердито вырывалась, шипя и выплевывая проклятия на непонятном наречии, перемежая их вполне понятными и полновесными идиоматическими выражениями, которыми столь богат наш русский язык.

Впрочем, назвать старухой нойду можно было с большой натяжкой, ибо кроме седых волос на старость в ней более ничто не указывало. Да и волосы были никакие не седые, а совершенно белые. И вообще, чем больше Сенька к ней приглядывался, тем с большим изумлением замечал, как облик ее меняется прямо на глазах. Затихая в теплых ручищах Светлейшего, она сверкнула неожиданно белозубой улыбкой и уже совсем мирно, мелодичным девичьим голосом сказала: – Дурак ты, Впотемках, синаа тэпэрус… нельзя же так старую женщину пугать! Даже бы и ведьму… – Ну, и что вы тут наколдовали, признавайтесь! – вроде как весело, но на самом деле с видимым волнением спросил князь.

– Я уже вам говорил, Григорий Александрович, что к так называемому колдовству никакого отношения не имею, – обиженно ответил Сенька, – вы же продолжаете…

Если по-честному – он всё ещё немного трусил. И Светлейший как будто читал его мысли:

– Да ты не боись, Симеон, мы теперича колдунов не жжем на кострах, мы их холим и лелеем. Восемнадцатый ведь век на дворе. Просвещение. Хотя, вот Калиостро чуть было и не сожгли. Совсем недавно. Хорошо папа Пий подсуетился, заменил аутодафе на ссылку, а то поджарили бы графа инквизиторы римские, что твоего гуся рождественского.

– Помнишь Калиостро, нойда?

Она с отвращением фыркнула.

Потёмкин захохотал:

– Не сложилась у них любовь и дружба. Но, справедливости ради, согласись – граф был фигура примечательная, хоть и проходимец первостатейный. Самого Строганова с панталыку сбил. И Елагина. А эти оба – ох уж ушлые ерши! Но Калиостро – граф Феникс фальшивый, ушлее всех оказался. Кабы не матушка-императрица с ее знаменитым гольштейнским чутьем на европейских аферистов, то он бы ещё многих жирных придворных гусей пообщипал. Им ведь всем метафизической мешанки подавай поклевать. Колдовства какого-нибудь, чародейства. Да чего там говорить – я и сам грешен… Лоренза его, впрочем, была весьма хороша, – довольно плотоядно добавил Светлейший. И чуть было не облизнулся от воспоминаний. Но, увидев встревоженный взгляд Сеньки, слегка смутился и дальше эту тему развивать не стал. Вместо этого посерьезнел и как-то скомкано сказал нойде:

– Пойдем, пошепчемся.

И отвел ее от Сенькиного дивана.

– Ну, что скажешь? – взволнованным шепотом спросил он.

– Он – не колдун.

– А кто?

– Просто паренек, пойка, мальчишка совсем.

– Но он же видит… Ну, что там… В будущем…

– Он не видит, он просто знает, потому что он оттуда.

– Но как же это может быть?

– Я не знаю. Занесло каким-то образом. Бывает иногда. Кровь, впрочем, у него очень странная…

– Кровь?

– Ну, да. Много крови как у того, с бородой, – и она кивнула на Цейтлина, – но немало и иной… непонятной… – Так что же с ним делать, нойда?

– Отпусти его, он тебе без пользы.

– Точно?

– Отпусти, иначе пропадет пойка, когда тебя не станет, сгинет без тебя.

– Как это без меня?

– Сам знаешь…

Светлейший задышал часто-часто. Стал похож на обиженного гигантского голубя. Потом справился. Вздохнул уже тихо и печально.

И, прижавшись к нойде щекой, жарко прошептал ей в ухо:

– Помирать ох как неохота, понимаешь?

– Понимаю, Потёмкин. Но придется…

– А когда? Прости за глупый вопрос…

– Совсем не глупый.

Она поднялась на носки, взяла его большое лицо в свои ладони. И так постояла с полминуты, прислушиваясь и поводя широкими ноздрями…

– Поживешь ещё.

– Полгода есть?

– Полгода есть.

– А год?

– Не знаю…

– Так полгода – это же целая жизнь! – неожиданно обрадовался Потёмкин.

– Отпусти парнишку, ему до полуночи уйти надо отсюда…

– Отпущу, конечно… Но ты всё ж таки понюхай его ещё, может, чего вынюхаешь… слышишь, нойда? Прошу тебя… – Обещаю тебе, Впотемках, понюхаю… Иди к гостям.

Они сегодня у тебя особенные, говоря о запахах! – хохотнула она многозначительно, – некоторые так вообще весьма серой попахивают…

– Да? – озадаченно протянул Потёмкин, – это кто же?

– Иди, иди, – подтолкнула его нойда, – сам разбирайся. Ты ведь уже большой мальчик. Книги умные читал, – и она указала на книгу в кожаном переплете, лежащую на столике в углу, – а я тебе, что могла, всё сказала уже.

– Рукопись у меня есть… Трактат мой, с мыслями… Что с ним делать, нойда? На тот свет ведь не возьмешь… – Племяннице своей отдай.

– Сашеньке? Да она ведь дите неразумное, хоть и графиня Браницкая… Душа добрая, но простая, неуч-неучем!

– Не так уж она и проста, Впотемках, поверь. Ты ей накажи – пусть правильному человеку отдаст. Она почувствует, кому. У нее чуйка отличная… Все, иди Потёмкин, не тужи, живи, покуда живется. И не тревожь меня больше. В этой жизни…