Глафира волновалась – Даниил Красавин, еще бы! – а парнинисколько. Даниил Красавин, подумаешь!.. Мастодонт. Уходящая натура.

Подъезд старого дома был светел, чист и благолепен.Мраморная лестница, напоминавшая Глафире фильмы про Алексея Максимовича Горького,пролетарского писателя, проживавшего в особняке купчины Рябушинского, широка иприветлива, высокие окна отмыты до блеска, ковровая дорожка, затертаямножеством ног, старательно подчищена, а латунные штучки, прикреплявшие дорожкук мрамору ступеней, горят, как жар!

Немного не хватало бюстов русских поэтов в нишах, античныхваз и итальянских пейзажей, писанных русским живописцем.

Глафира крутила головой во все стороны. И все ей ужаснонравилось. Только в таком доме и мог жить Даниил Красавин, снявший «Дождь»,«Свет очей» и поставивший в своем театре абсолютно революционный спектакль«Преступление и наказание»! Где-то громко хлопнула дверь, потом что-тозагудело, и в освещенной клетке лифта проплыла вниз сухонькая дама в меховойшапочке пирожком, державшая на поводке огромного мраморного дога.

– Класс, да? – восхищенно спросила Глафира у Дэна Столетова.

– Чего?

Глафира махнула на него рукой.

Дверь им открыл сам хозяин. Почему-то Глафира ожидалаувидеть сухонького старичка в малиновом шлафроке, непременно сгалстуком-бабочкой на морщинистой куриной шейке, с крохотными ручками вроссыпях стариковских веснушек и мудрыми, водянистыми от старости глазами. Мэтрраспахнул перед ними высоченную дверь и заорал так, что откуда-то сверху начинное благолепие подъезда обрушилось эхо.

– Опаздывать?! – Мэтр вытаращил глаза, нисколько неводянистые. – Стервецы! Ждать вас, что ли?! Пошли вон отсюда!

Глафира сделала шаг назад. Дэн Столетов и друг Сапоговостановились в нерешительности.

– Стервецы! – раскатисто програссировал мэтр. – Штаны спущуи всыплю!

– Даня, – донесся откуда-то чистый и ясный женский голос. –Пригласи гостей войти!

– Приглашай сама! – грохнул мэтр. – Не желаю! Сто разговорил, не нужны мне эти сволочные журналисты!

Тут он вдруг заметил Глафиру. Что было дальше, Глафирапомнила не слишком отчетливо. Великий режиссер Даниил Красавин вдругпреобразился, на самом деле преобразился, на глазах!

– Па-а-азвольте, – провозгласил он и, оттеснив Дэна и егодруга, за лапку ввел Глафиру в квартиру. Рука под тонким кашемиром водолазкибыла горячей и твердой. – Па-а-азвольте, – повторил он и в мгновение ока снял снее курточку.

Глафира размотала шарф, который мэтр принял у нее из рук какнекую драгоценность, некую часть ее самое, и пристроил на комод, и провел рукой– без всяких старческих веснушек! – будто погладил.

Погладив шарф, он повернулся к Глафире и произнес серьезно:

– Опаздывать нехорошо.

– Прошу прощения, – сказала Глафира, завороженно глядя в егомолодое, крепкое, загорелое лицо. Сколько ему может быть лет? Семьдесят пять?Семьдесят восемь?..

– Если б вы сейчас сказали «извиняюсь», – объявил мэтр, – ябы вас выгнал. Несмотря… ни на что!

Интересно, пронеслось в смятенной Глафириной голове, ни начто – это на что?..

– Как вас зовут?

– Глафира, – спохватилась она. – Я специалист посредневековой немецкой поэзии.

– Вы будете декламировать мне стихи? – весело удивилсяКрасавин.

Понимая, что горит синим пламенем, вернее, уже погорела,Глафира моментально, но сбивчиво представила топтавшихся в дверях парней.

– Это фотограф Сапогов, он будет снимать. А это журналистСтолетов, он будет писать.

– Прямо здесь?! – ужаснулся мэтр. – Он будет писать прямоздесь?

– Даниил, – сказали совсем близко, – не пугай детей!Проходите, пожалуйста. Сейчас Нина Ивановна подаст чай. И у тебя совсем нетвремени. Через час приедет Кустурица. А Эмир никогда не опаздывает, ты знаешь!

Глафира была как во сне.

– И познакомь нас, наконец!

– Маша, это Сапогов и Петраков, один пишет, другойфотографирует.

– Столетов, – поправил глупый Дэн.

Великий режиссер махнул рукой:

– Какая разница! И так сойдет. А это Глафира, оначтец-декламатор. Декламирует из немецких поэтов. А это моя жена Маша.

Жена Маша протянула узкую руку так, как протягивают дляпоцелуя. Глафира едва удержалась, чтобы не приложиться. Маша была хороша, но какой-точрезмерной, киношной, невсамделишной красотой. И одета она была как-то…невсамделишно. Фотографии таких женщин можно встретить в старых журналах –Аристотель Онассис и Мария Каллас, Джейн Биркин и Серж Гензбур, Тонино Гуэро иего жена Лора.

На жене Маше был шелковый бурнус, расшитый райскими цветами,из-под которого виднелись алые шаровары. Голова повязана косынкой туго-туго,так что бледное, правильное, без единой морщинки лицо выступает вперед. Тонкаярука обвита, как лентой, широким золотым браслетом, и кажется, что эта хрупкаякость с трудом выдерживает тяжесть старинного золота. Перстни, по сравнению скоторыми Глафирин бегемот был просто глупой поделкой, переливались на пальцах.

В отличие от жены «сам» был в водолазке и джинсах. Глафиратоже была в водолазке и джинсах. И друг Сапогов, разинувший на жену Машу рот. ИДэн Столетов, оскорбившийся на Петракова, тоже.

В одной из многочисленных дверей бесшумно возникла сераяженщина в сером платье и с серыми волосами.

– Прошу, – сказала она серым голосом и показала, куда именнопросит.

– Не задерживайте Даниила Арсеньевича, – обращаясь кГлафире, попросила райская птица ласково. Глафире показалось, что она чем-тонедовольна. – У него встреча, и еще ему непременно нужно успеть перекусить.

– И клизму! – грохнул мэтр. – Мне непременно нужно успетьпоставить клизму до приезда твоего драгоценного Эмира!

Он не вошел, а влетел в комнату, потеснив парней, которыетаращились по сторонам, и с грохотом затворил за собой высокие двери.

– Нам никто не нужен! – объявил он весело. – Мы будем петь исмеяться, как дети! – Тут он вдруг спросил совершенно серьезно: – А дальше как?Мы будем петь и смеяться, как дети, а дальше?

Дэн Столетов пожал плечами. Друг Сапогов глянул хмуро.

– Среди упорной борьбы и труда, – продекламировала Глафира.