Странная история. Правда, Караваджо? Человек тщеславен ихочет, чтобы ему завидовали. Или он хочет доказать что-то, хочет, чтобы емуповерили. Трудно было бы углядеть здесь портрет Клифтона, но он стал частьюэтой истории. В поведении мужа всегда есть что-то шокирующее, но вполнечеловеческое, что заставляет нас поверить ему.

На следующий день жена царя зовет Гигеса к себе и ставит егоперед выбором.

«Перед тобой два пути, и я предоставляю тебе право выбора.Или ты убьешь Кандавла и станешь владеть мной и Лидийским царством, или тебяздесь же на месте убьют, так что уже никогда в будущем ты не сможешь, дажеповинуясь Кандавлу, увидеть то, чего тебе не следует видеть. Или умрет тот, ктоопозорил меня, или ты, кто видел меня обнаженной.»

Итак, царь убит. Начинается новый век. О Гигесе напишутстихи ямбическим триметром. Он стал первым чужестранцем, который возвеличилДельфы. Он правил Лидией двадцать восемь лет, но мы все равно помним о нем какоб участнике необычной любовной истории.

Она прекратила чтение и обвела нас взглядом, возвращаясь иззыбучих песков. Она размышляла о том, как все быстротечно в этой жизни. А я,слушая эту историю, влюбился в нее.

Слова, Караваджо, имеют силу.

* * *

Клифтоны были то в экспедиции с нами, то в Каире. Джеффриделал еще какую-то работу для англичан, бог знает какую, для дяденьки в однойиз правительственных контор. Все это происходило до войны. В то время Каир былнаводнен представителями почти всех национальностей, светская жизнь кипела, онивстречались у Гроппи на званых вечерах и концертах, танцевали ночами напролет.Клифтоны сделались известной молодой парой, и их уважали, а я был на задворкахсветской жизни Каира, только иногда приходилось присутствовать на отдельныхмероприятиях. Обеды, праздничные вечеринки на садовых лужайках… Обычно они меняне интересовали, но сейчас я стал их посещать, потому что она была там. Я изтех, кто постится, пока не увидит то, что ему нужно.

Как объяснить вам, какая она? Руками? Так, как я могу рукаминарисовать очертания холма или скалы? Она была у нас в экспедиции почти год. Явидел ее, разговаривал с ней. Мы постоянно чувствовали присутствие друг друга.Позже, когда мы открыли, что влечение наше – обоюдное, обрели более глубокийсмысл все предыдущие разговоры, прикосновения, взгляды, которые раньше были быпоняты неправильно.

В то время я редко бывал в Каире, где-то один месяц из трех.Я работал в департаменте египтологии над своей новой книгой «Последниеисследования Ливийской пустыни», Шли дни, приближался срок сдачи текста, и явсе усерднее сгибался над ним, как будто сама пустыня переместилась сюда, наисписанные страницы; я даже чувствовал запах чернил, стекающих на бумагу поперу авторучки. Одновременно я боролся с ее незримым присутствием, одержимыйжеланием, чтобы мои чувства стали известны ее губам, напряженным мышцам под ееколеном, белизне живота, когда писал свою краткую книгу, семьдесят страниц,сжато и по существу, дополненную картами, сделанными во время путешествия. Я немог убрать ее тело со страницы. Я хотел посвятить эту свою монографию ей, ееголосу, ее телу, которое я представлял, когда она поднимается с постели, какдлинная белая стрела, однако посвятил книгу королю, хотя знал, что это вызоветнасмешки со стороны моих друзей, а она вежливо и смущенно покачает головой.

Я стал подчеркнуто официальным в ее обществе. Мояхарактерная черта. Словно чувствуешь неловкость от ранее обнаруженной наготы.Такое свойство присуще, пожалуй, и всем европейцам. И это было естественным дляменя – перевести вдруг ее в мой текст о пустыне, а на людях закрыться от нееметаллическим щитом.

«Для одной женщины, которую любишь или наверняка полюбишь,

Страстный стих будет признанием,

А для всех других – беззастенчивым рифмованным обманом.»

На лужайке Гассанейна Бея – величественного старика, которыйпрославился в экспедиции 1923 года, – она прогуливалась с правительственнымадъютантом Раунделлом, поздоровалась со мной за руку, попросила его принести ейчто-нибудь выпить, повернулась ко мне и сказала. «Я хочу, чтобы ты меня похитил»[90].

Раунделл вернулся. Я чувствовал себя так, словно онапередала мне нож и велела кого-то убить. Через месяц мы стали любовниками. Втой самой комнате в Южном Каире, к северу от улицы попугаев.

Я встал на колени в коридоре с мозаичной плиткой, уткнувшисьлицом в ее платье, мои соленые пальцы у нее во рту. Мы выглядели страннойстатуей, мы двое, пока не принялись утолять свой голод. Ее пальцы выцарапывалипесок из моих редеющих волос. Вокруг нас были Каир и все пустыни.

Было ли это моим желанием вкусить ее молодости инеопытности? Ее сады – те сады, о которых я рассказывал вам.

У ее горла была та впадинка, которую мы прозвали «Босфор». Янырял с ее плеча в этот Босфор. Успокаивал на нем свои глаза. Вставал наколени, а она вопросительно смотрела на меня, как будто я был с другой планеты.Я вспоминаю, как ее прохладная рука вдруг дотрагивалась до моей шеи в автобусев Каире, и тогда мы брали закрытое такси и занимались любовью на пути междумостом Хедив Исмаил и клубом «Типперэри». Или солнечные лучи, пробивающиесясквозь ее пальцы в вестибюле третьего этажа музея, когда она закрыла мое лицо…

И всего-то мы хотели, чтобы только один человек не виделнас.

Но Джеффри Клифтон был винтиком английской машины. Егосемейная генеалогия имела глубокие корни и нисходила к Кануту[91]. Эта машина неоткрыла Клифтону, который был женат лишь восемнадцать месяцев, неверность егожены, а начала беспокоиться о неполадке, болезни в системе. Она знала каждоенаше движение с первого дня, с того случайного прикосновения перед входом вотель «Семирамис».

Я не обращал внимания на ее замечания о его родственниках. АДжеффри Клифтон и не подозревал, так же, как и мы, о гигантской английскойпаутине, которая нависала над всеми нами. Но клуб телохранителей наблюдал за еемужем и обеспечивал ему защиту. Только Мэдокс, который был аристократом спрошлыми полковыми связями, знал об этих спиралях благоразумия. Только Мэдокс,с его удивительным чувством такта, дал мне понять, в каком мире вычертился наштреугольник.

Я всегда носил с собой Геродота, а Мэдокс – святой в своембраке – «Анну Каренину», постоянно перечитывая эту историю о любви и обмане.Однажды, слишком поздно, чтобы избежать влияния машины, которую мы уже привелив действие, он попытался объяснить мне мир Клифтона, как Толстой описал врагаАнны. Передайте мне мою книгу. Послушайте.