«Половина Москвы и Петербурга была родня и приятелиОблонского. Он родился в среде тех людей, которые были и стали сильными мирасего. Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца изнали его в pубашечке… Следовательно, раздаватели земных благ… все были емуприятели и не могли обойти своего… Нужно было только не отказываться, незавидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему добротеникогда и не делал.»[92]

Караваджо, мне понравилось ваше постукивание по стеклянномушприцу. Когда Хана давала мне морфий впервые в вашем присутствии, вы стояли уокна, и, когда она постучала по шприцу, ваша шея дернулась по направлению кнам. Я сразу понял. Точно так же, как влюбленный понимает маскировку другихвлюбленных.

Женщины хотят от возлюбленного все. И я очень часто тонул сголовой. Так армии исчезают в песках. А там был ее страх за мужа, ее вера в егоблагородство, мое старое желание независимости, мои исчезновения, ее подозренияна мой счет, мое неверие в то, что она любит меня. Паранойя и клаустрофобиятайной любви.

– Мне кажемся, ты стал жестоким, – сказала она мне.

– Я не единственный изменник.

– Не думаю, что тебя это волнует – то, что произошломежду нами. Ты скользишь мимо всего со своим страхом и ненавистью ксобственничеству, боишься и обладания, и быть обладаемым, и того, что тебяназовут по имени. Ты думаешь: это добродетель. А я думаю: это жестоко. Если яуйду от тебя, к кому ты пойдешь? Найдешь себе другую?

Я ничего не отвечал.

– Скажи, что нет, черт бы тебя побрал.

* * *

Она всегда хотела слов, она любила их, выросла среди них.Слова давали ей ясность, имели причину, форму. А для меня в словах тонулиэмоции, как камешки в воде.

Она вернулась к мужу.

– С этого момента, – прошептала она, – мы или найдем,или потеряем наши души.

Даже моря исчезают, а почему не расстаться любовникам?Гавани Эфеса, реки Гераклита исчезли, а вместо них остались только наносы. ЖенаКандавла стала женой Гигеса. Даже библиотеки горят.

Чем была наша связь? Изменой по отношению к тем, кто окружалнас, или стремлением к другой жизни?

Она вернулась в дом к мужу, а я вернулся к барам.

«Я буду смотреть на луну, а видеть тебя.»

Старая классика Геродота. Постукивая и напевая эту песню сноваи снова, пока строчки не стали частью жизни, я старался вырвать из своегосердца горечь потери. Люди по-разному выздоравливают от подобной болезни.Кто-то из ее «свиты» увидел меня в компании торговца пряностями. Когда-то онподарил ей оловянный наперсток с шафраном. Именно его из десяти тысяч другихвещей.

И если Багнольд – он видел меня сидящим рядом с продавцомшафрана – сказал ей об этом, когда они обедали вместе, как я мог себячувствовать? Давало ли мне душевный покой то, что она вспомнит мужчину,сделавшего ей маленький подарок – оловянный наперсток, который она проносила натонкой темной цепочке на шее два дня, когда ее мужа не было в городе? Шафранпересыпался там, и на ее груди от него осталось золотое пятно.

Как она расскажет обо мне, отвергнутом этими людьми посленекоторых сцен, когда я опозорил себя? Багнольд засмеется, ее муж, хорошийчеловек, будет беспокоиться обо мне, а Мэдокс встанет и подойдет к окну, глядяна южную часть Каира. Возможно, разговор перейдет на другую тему. В конце концов,они ведь картографы. А впрочем, спускалась ли она вообще в этот колодец,который мы выкопали вместе, и хотелось ли ей спускаться туда в одиночестве,отчаянно цепляясь за все что попало, лишь бы не рухнуть стремительно на дно –ведь рядом уже не было меня, который ксегда мог и желал бы поддерживать еесвоими руками?

У каждого из нас теперь была своя жизнь.

– Что ты делаешь? – спросила она, наткнувшись как-то наменя на улице. – Ты что, не видишь, что ты сводишь всех с ума?

Мэдоксу я сказал, что у меня роман с какой-то вдовой. Но онаеще не стала вдовой. А когда Мэдокс возвращался в Англию, мы уже не былилюбовниками.

– Передай привег своей каирской вдовушке, – пробормоталМэдокс. – Хотел бы я с ней встретиться.

Знал ли Мэдокс? С ним, своим преданным другом, я всегдачувствовал себя обманщиком. С ним мы провели вместе десять лет, и я любил егобольше других. Это было в 1939 году, и мы все уезжали из той страны. Куда? Вразные места, но в любом случае попадали на войну.

А Мэдокс вернулся в свою деревню Марстон Магна, в Сомерсет,где он родился. Через месяц, сидя среди прихожан в церкви, слушая проповедь, вкоторой восхвалялась война, он достал свой пистолет и застрелился.

«Я, Геродот из Каликарнаса, пишу свою историю не только овеликих и славных делах, совершенных греками и чужестранцами, но и о причинах,побудивших их сражаться друг с другом.»

* * *

В пустыне людей всегда тянет декламировать стихи. И Мэдоксдля Географического общества представил прекрасный, поэтически звучащий отчет онаших путешествиях в пустыне и находках. И Берманн вдохнул теорию в последниетлеющие угли. А я? И я был мастер среди них. Механик. Другие писали о своейлюбви к уединению или созерцали то, что находили там. Они не были уверены втом, что я думал по этому поводу.

«Тебе нравится луна?» – спрашивал Мэдокс, который знал меняуже десять лет. Он просто экспериментировал, как бы разрушая близость. Им яказался слишком хитрым, чтобы любить пустыню. Похож на Одиссея. Да я и был им.Покажите мне пустыню, как вы покажете кому-нибудь реку, а кому-то крупный городего детства, а Одиссею – Итаку[93]

* * *

Когда мы прощались в последний раз, Мэдокс использовалстарое пожелание: «Да благословит Господь нашего попутчика». А я ответил,уходя: «Бога нет». Мы были совершенно непохожи друг на друга.

Мэдокс сказал, что Одиссей не написал ни строчки, не оставилникакой книги откровений. Возможно, он чувствовал себя чужим в искусствевысокопарного пустозвонства и ложной хвалебности. И моя собственная монография,должен признаться, была сурова в своей точности. Страх обнаружить присутствиеКэтрин на страницах книги и вынудил меня убрать все эмоции, всю риторику любви.И все же я описал пустыню так проникновенно, как будто говорил о женщине.Мэдокс спросил меня о луне в последние дни, когда мы были вместе перед войной.Мы расстались. Он уехал в Англию. Неумолимое приближение войны нарушило всенаши планы по медленному раскапыванию истории в пустыне. «До свидания,Одиссей», – сказал он с усмешкой, зная, что мне никогда не нравился Одиссей.Еще меньше – Эней. И мы решили, чго Энеем будет Багнольд. Но и Одиссей мне ненравился. «До свидания», – отозвался я.