Горбачев, в бытность генсеком ратовавший за правовое государство, обучался теории противоположного характера — сталинизму. “О политических преступлениях говорилось лишь очень коротко и в общих чертах, — рассказывал Млынарж. — В этом не было ничего сложного, нужно было только усвоить фундаментальный принцип: политическая активность, неприятная для правительства, приравнивалась к преступной деятельности”. Инакомыслие в студенческой среде считалось преступлением. Десятки студентов были арестованы за идеологические ошибки и отправлены в лагеря.

Млынарж, вернувшийся в Чехословакию и вместе с Александром Дубчеком готовивший печально закончившуюся Пражскую весну, сейчас живет в Вене[58]. Некоторые биографы усмотрели занятную иронию судьбы в том, что Млынарж оказал влияние на человека, ставшего самым радикальным реформатором в Советском Союзе и Западной Европе. Но, по словам Колчанова, “это влияние преувеличено. Горбачев был любопытен, толерантен, но никакого радикализма в нем не наблюдалось. Нельзя прыгнуть выше головы. Не забывайте, сталинизм сидел у нас глубоко внутри. Нам повезло, что мы были молоды и достаточно гибки, чтобы впоследствии измениться”.

У Горбачева и некоторых его друзей было стремление к независимости, они умели сомневаться, — что в те времена встречалось не так часто. Как-то в 1952 году на занятии по “Марксизму и вопросам языкознания” профессор монотонно зачитывал абзац за абзацем из работы Сталина. Горбачев поднялся и сказал: “Уважаемый профессор, читать мы и сами умеем. Как вы толкуете то, о чем здесь написано? Почему мы это не обсуждаем?” Горбачева вызвали к декану, но не наказали. Может быть, от исключения его спас его комсомольский пост.

Очевидно, что Горбачев, будучи комсоргом курса, не собирался серьезно рисковать. Двое бывших однокурсников Горбачева, ныне живущих на Западе, вспоминают, что он был консервативен, произносил речи, в которых обличал ошибки и слабости товарищей по партии. В эмигрантском журнале “Посев” Фридрих Незнанский вспоминал: “…не раз я слышал отдающий металлом голос партийного секретаря юрфака Горбачева, который требовал исключения из комсомола за малейшую провинность — от не к месту рассказанного политического анекдота до отлынивания от поездки в колхоз”[59].

Где-то в середине своего обучения Горбачев познакомился с Раисой Титаренко, девушкой из Сибири, учившейся на философском факультете. Несколько друзей Горбачева занимались бальными танцами, и однажды к ним на занятие явились Горбачев и Колчанов — намереваясь поиздеваться над приятелями. “Мы собирались сказать: «Вы называете себя мужчинами — и что же?» — вспоминает Колчанов. — Но тут один наш однокурсник, Володя Кузьмин, познакомил Михаила Сергеевича со своей партнершей. Это была Раиса Максимовна. Я думаю, Горбачев влюбился в нее с первого взгляда. Как в кино. Она была очень хороша собой. А еще она, в чем он вскорости убедился, была поразительно умна”. Как вспоминает Млынарж, Раисе, со своей стороны, Горбачев понравился тем, что “в нем не было вульгарности”.

Женитьба на Раисе стала главным событием в личной жизни Горбачева, но ключевое политическое событие почти для каждого человека его поколения произошло в марте 1953-го: умер Сталин. Вскоре Хрущев выпустит на свободу сотни тысяч заключенных и начнет рассказывать о Сталине правду. И хотя Горбачев выбрал путь партаппаратчика, продвигающегося вверх по служебной лестнице и старающегося угодить Брежневу и его преемникам, его, как и тысячи его сверстников, сформировал в 1956 году XX съезд партии и секретный доклад Хрущева “О культе личности и его последствиях”. Однако еще многое должно было произойти в жизни Горбачева и в истории СССР, прежде чем он понял, что необходимо изменить страну и ее отношение к миру. “У нас нет альтернативы”, — скажет он много десятилетий спустя.

Но когда умер Сталин, Горбачев и его друзья испытали шок. “Многое можно теперь сказать о прежнем Михаиле, — говорит Рудольф Колчанов. — Он был работягой, умел слушать, был терпимым, достойным человеком, но во многом он от нас не отличался. Он не был самым блестящим студентом на нашем курсе. Он верил тому, что нам говорили о Сталине. Великий реформатор, мировой лидер, который ждет своего часа, — это не его случай. Большинство из нас тогда всю ночь провели на морозе, чтобы увидеть тело Сталина в Колонном зале. Когда рано утром мы вернулись в общежитие, то долго еще сидели на своих кроватях. Мы пытались говорить, но по большей части молчали и думали. Кое-то плакал, но я помню, что я не плакал и Михаил Сергеевич тоже. Мы привыкли жить при Сталине. Сейчас нам это кажется странным, ужасным, но это правда. И потом кто-то задал вопрос, который тогда был в голове у каждого: «Что же мы теперь будем делать?»”

Одним зимним вечером в конце 1986 года в квартиру Андрея Сахарова пришли электрики в сопровождении агентов КГБ и установили “специальный телефон”. Уже шесть лет Сахаров и его жена Елена Боннэр по распоряжению властей жили в промышленном городе Горьком. Телефон поначалу показался еще одной оруэлловской деталью в жизни ссыльного. Может быть, подумал Сахаров, ему позвонят из какого-то советского издания, чтобы взять интервью. Два журнала уже обращались к нему с такой просьбой. Сахаров, обдумывая этическую проблему своих отношений с властью, выработал для себя принцип: он не будет давать никаких интервью, пока с его шеи “не снимут петлю”. Агенты КГБ, обратившись к Сахарову, сказали только: “Утром вам позвонят”.

На другой день телефон зазвонил. Женский голос произнес: “С вами будет говорить Михаил Сергеевич”. И сразу в трубке послышался голос Горбачева: генсек сообщил Сахарову, что они с Боннэр могут вернуться в Москву.

— У вас в Москве квартира, — сказал Горбачев безо всяких извинений. — Возвращайтесь к вашей патриотической работе!

Сахаров коротко поблагодарил Горбачева и немедленно вернулся к своей “патриотической работе”. Он сказал Горбачеву, что “для вашего престижа и для успеха всех ваших дел, для вашего авторитета” необходимо выпустить политических заключенных, список которых он отправил советскому руководству из Горького. Генеральный секретарь ответил, что не согласен с Сахаровым в том, что всех этих заключенных преследовали незаконно. Далее собеседники неловко попрощались.

Через неделю Сахаров прибыл ночным поездом на Ярославский вокзал в Москве. Это событие имело такое моральное и политическое значение, что его сравнивали с другим возвращением, имевшим место много десятилетий назад: приездом Ленина на Финляндский вокзал. Но никто не мог предугадать, что ждало Сахарова в оставшиеся ему три года. Ссылка истощила его силы. Угрозы КГБ, мучительная голодовка, принудительное кормление, нападения, кража дневников и рукописей — все это подорвало его здоровье. Теперь он отвечал на вопросы перед роем журналистов с диктофонами и софитами. Говорил он ослабевшим голосом, иногда совсем угасашим. Он сгорбился, ему приходилось несколько раз отдыхать, поднимаясь по лестнице. В то время Боннэр говорила, что Сахаров будет уделять меньше времени политической деятельности. Он должен прочитать работы о новейших достижениях космологии и заняться несколькими трудными делами, связанными с нарушением прав человека. Казалось, что этого больше чем достаточно.