- То мне в тебе полюбилось, что свежий ты человек и нет в тебе экого, что в других разбойниках. У иного и голос короток, и памятью слаб, а лезет пуще всех, выше всех себя полагает. С другим расчет-от в неделю не сведешь: он тебе то в счет ставить начнет, что не придет тебе и в голову. А в артели-то наозорничает, срамоты наведет на нее - не продохнешь. Слепой солдат всех тут хуже. Выдумает немым прикидываться: ладно, мол, другие к немым больше жалостливей, чем ко слепому. Молчи, коли тебе того захотелось, ходи немым. Он ходит и мычит. Он свое знает: в артели-то иной раз слова от него не добьются, словно в столбняке живет. Привыкают молчать-то. А хитрый человек раз и подошел. Приласкал он, вот как приласкал: «Болезные, - говорит, - вы мои! И как мне вас жалко, до слез всех жалко, никаких денег для вас не пожалею, скорбные вы люди! А Господь вас слышит и понимает! А скажите-тко вы мне, дедушки, давно ли вы онемели?» - «А уж будет, - говорят, - года с три».

И вздохнули. Да и вздох тут не помог: прогнали их в шею и другим то место заказали.

Я это все к тому говорю, что за артель отвечать - не мутовку лизать... Вот что было.

Ходила артель. Всякой в ней был: и хромой, и слепой, и убогий, что и у меня же. Ходила артель хорошая: набрался и нанялся всякой, а кто его разберет, из каких он? Идут зря - зря их и принимаешь. Хорошо, мол, так то, что все налицо, кто кому потребуется.

- Ходила эта артель с барышом и села на ярмарке. А и ярмарка-то была ледящая, и хороша-то была только тем, что лежала на дороге. Сидит артель и поет, а у ней убогенький паренек. Одна баба и признала его за сына да и заголосила. Собрался народ. Она начала жаловаться: вон-де, как изуродовали! Народ на самосуд пошел, стал старцев пощипывать. Один и взмолил сослепу: «Говорил-де я вам, чтобы вы глаза-то ему тогда выкололи, не послушали меня!» Народ так остервенился, что слепых избили всех, несколько человек до самой смерти.

С той поры вышел закон, чтобы за нищей братией глядеть да смотреть. Стало с тех пор больно строго. Пойми ты меня! Я еще от себя трехрублевую прибавлю тебе. Прибавлю за то, что ты совсем слеп человек: тебя обидеть способно. Другой хоть и слеп, да все мало-мало видит: этот в обиду и сам не поддастся. Прими прибавок, и давай по рукам ударим и вином запьем.

По рукам ударили и вином запили.

Перед тем как в дорогу идти, сели. Сели, посидели, Богу помолились. Матвей задаток получил и вышел из избы.

Остался в избе сам хозяин и «шустрой» парень - староста.

- А артель-то ладненька сбилась: всякий мастер есть, по любой части! -говорил Лукьян, потирая дюжие руки.

- Свора полная: чужому да лишному и пристать негде! - отвечал «шустрой» староста и вскоре догонял вприпрыжку ковылявшего слепца Матвея с ребятами-поводырями и с Иванушкой.

V

Когда налажен был путь и пустились в дорогу, слепые хотя и не видели, но понимали, сколько привычки и сноровки требовалось от приставного старосты и сколько был ловок и умел тот, которого отпустил с ними Лукьян. Возымел Лукьян к нему доверие и стал пускать его за себя, как свой глаз-алмаз, с тех самых пор, когда удалось «шустрому» показать большую находчивость.

Пели его слепцы на одном монастырском дворе, и хорошо пели. Вблизи их сидели три артели чужих, и числом меньше, и голосами слабее, да повернуло к ним счастье, а Лукьянова артель целый день пела на ветер. Надо бы домой уходить: понятное дело - ничего не выворчишь. Другой так бы и сделал, а «шустрой» человек понял слепых за товар ходовой, отыскал к нему охотника из таких же подрядчиков-нищих и сдал ему артель с большим барышом. Перепродажей слепого товара Лукьян остался вполне доволен и приказчика стал понимать выше облака ходячего: ловкий человек!

Немудреное дело забрать по пути заговоренных и получивших задатки -хитрое дело с места поднять и свести в кучу. Сведя в толпу, надо с ней толково и кротко, с великим терпением вести дело: народ все больной, обиженный природой и обездоленный, стало быть, и без причины обидчив, и без пути и меры капризен.

Как вышли, так и стали ругать хозяина, «безногого черта», и толковать про него всякое худое и мыслить злое. Бывалые ломались всех больше. Где бы в сторонку свернуть, с поля на поле ходя, чтобы забрать нового товарища, артель не согласна и не хочет шагу сделать. Умел староста присноровиться так, что сам побежит за этим, а слепых и убогих выведет на село и к церкви поставит. Поют они там и сбирают. Он этот сбор и в счет не кладет: невелика корысть, немного дают в бедных спопутных приходах. Сам он целый день пробегает и другого дня прихватит, догонит артель и покручинится чуть не со слезами.

- Этот и с печи не лезет; продешевил, говорит, я с твоим хозяином. Про задаток не хочет и помнить, словно не брал. Родные за него вступаются и знать того не хотят, что не мое это дело, а если и мое, то подначальное. Штоф вина выпросили - поставил.

Тот из дому ушел; вчера хотел быть, да, знать, задержали-де реки, а может, и в грязях завяз. Да он и дома нужен. У нас, сказывали мне, нынче мережи плести дают большие деньги; что ему баловаться с вами? Станет бродить дома рыбу; хоть и слеп, а раков ловить ловок. Надо старшине кланяться, писаря дарить, чтобы гнали этого.

В том и беда, труд и хлопоты, что приводится применять их в местах промысловых, где всякий выходы из нужды знает и себя умеет беречь.

В глухих земледельческих местах, где, обжегшись на земле, не умеет от нее отбиваться, то же самое дело сделать проще. Там за 3-4 дня до сборного народного дня все калеки сами лезут напоказ на привычное место. Соберутся и сядут: выбирай кулак-нищий любого. Иной сам сторговывается; за другого говорит вожак. 3, 4, 5, 8, иногда 10 рублей решают дело в сутки.

Затем - как хочешь: перепродай с хорошим барышем артель свою другому или сам иди с ними. Тогда умей только откупить место у привратника-монаха