В таких местах, где нищенство давно собой промышляет и народу Божьему больше жить нечем, подрядчики калек выучились ходить и на хитрость. Отбирают они остаточных, не столь изуродованных и подходящих (которые зато, как оборыш, и ходят за подходящую дешевую цену), покупают в лавках медный купорос и другое разъедающее снадобье и расписывают этим лица. Выходит так, что еще и лучше бывает: образ и подобие Божие так изуродуется, что на всех одинаковый наводит страх и сострадание: весь в крови, веки выворочены и т. п. Конечно, здесь живется гораздо труднее.

Да и сбитых в кучу надо направлять так, чтобы артель разбивалась на многие части, не казалась бы толпой, не оговаривали бы люди, что вот-де их сколько пошло торговать, и не останавливало бы проезжее начальство: у всех ли-де есть законные виды? Большое искусство и главная забота прилагались к тому, чтобы в пешей артели казался всяк по себе и проходящему из святых монастырских ворот богомольцу ясно и вразумительно было одно, что собрались эти люди с разных сторон, пришли из разных мест, где встала великая нужда и общая печаль разлилась.

Только умудренному опытом человеку можно разбившуюся артель вновь собрать и поставить на одну тропу. Только такому удается провести, не делая крюков, по базарным местам и довести в дальнее и злачное место. А сколько возни с «погиблым народом», поводырями-ребятами, в которых и молодость кипит ключом и бьет наружу, и баловство с артельной порчей путается сверх того и подмешивается! Сечь и бить не велят, да и сами они либо отомстят, либо разбегутся.

Из полной груди радостным вздохом облегчил себя староста, когда завидел на горе белую ограду и за ней белые церкви святой златоглавой обители, раскинувшейся по склону высокой горы и затонувшей в зелени старых берез и столетних кедров. Пешая братия один за другим теперь сядет на места и примется за дело.

Теперь станет легче, надо смотреть, чтобы из проводников который-нибудь не утаил подаяния: и без того ужо пойдут споры да крики о том же. Ни один слепой не верит, чтобы у него не украли подаяния.

Вот и уселись. И «дьячить» стали под благовест большого колокола, который по случаю праздничного монастырского дня гудит ровно полчаса.

Стукнула в Матвееву чашечку первая копеечка:

- Благослови Бог!

А вот и другая:

- Спаси тебя Господи!

Перестали звонить - перестали и старцы петь. Стали сидеть молча. Думает слепой: «Дай пощупаю, сосчитаюсь. Вот и трешник. Где же копеечка? Вот и она! А это семитка... Нет, не семитка, а надо быть, грош. Нонешние деньги пожиже стали, никак не разберешь сразу, словно бы насечка помельче у этих. Так оно так: это семитка из новеньких».

Чья-то рука опять дотронулась до пальцев: яичко скользнуло и взыграло на деньгах по чашечке.

- Прими Христа ради!

- Дай тебе Господи много лет.

Бабенка дала. Ну да ладно: все - к рукам, в одно место.

И еще яичко и колоб.

Одно яичко в чашке оставил, другое с колобком спустил в мешок, что с боку крепко привязан.

«Знал Лукьян, куда привести и где посадить; не спуста хвастлив - хорошее место. Другим-то дают ли? Али с краю сижу? Словно бы слева никто не сопит и не дышет. Прислушаюсь: ишь, чертов сын, на вонную сторону приладил. А из церкви пойдут - как мне быть? Не попроситься ли пересесть. А как услышат? Помолчу лучше. Ближние-то к воротам мухоморы больше соберут.

Вон идет кто-то, шелестит по плите. Кабы лапоть, так ляскал бы; знать, башмаки: взвизгивают. Надо быть, горожанка идет: эта подаст».

- Слепому-убогому святую милостынку! - пропето вслух, а потом подумалось опять про себя: «Мимо прошла - скаредная. Дай опять посчитаюсь: в чашке яичко, вон оно кругленькое: надо быть, молодка снесла. Вон она давешняя семитка, две копеечки, трешник. Где другой трешник самый?»

Зашевелилась рука, судорожно заходили пальцы по краям чашки, а самый вопрос выскочил вслух.

Проводник, стоя сзади, осерчал и проворчал:

- Щупай лучше! Возьми бельма-то в зубы!

Пощупал и успокоился: трешник дома, лежал под яичком.

Опять старец голову вниз опустил и глаза уставил над чашечкой.

Сапоги застукали и заскрипели, и запахло дегтем. Слепой и чашечку вперед выдвинул, да тотчас же и опять к себе потянул.

«Надо быть, монах прошел: сами взять норовят, а может быть, и купец, да скупец».

- Дай тебе Господи милости Божией! - опять пропел вслух и опять стал про себя думать: «Вот и еще копеечку дали, а у меня еще и нога не затекала: дача, надо быть, будет хорошая. Много подавать станут, когда уже пойдут от службы. Духом чую я это. Да нет, постой! Чего я считаю? Ведь не мои. Ведь отберет эти деньги „шустрой“! Он глаз теперь не спускает с них. Скареды!

Твердо Лукьян знает места: словно в рай привел... Сколько их тут проходит, ногами дробит. А вот и опять подавать перестали. Слава Богу, что перестали. А как не расплатится Лукьян? Печеным хлебом пахнет, - знать, только наша нищая братия осталась тут. Не сгрести ли про себя в кулак? Увидят - отнимут. Пожалуй, раздеться велят; станут осматривать, щупать. И понес меня черт! Да ведь местов не знаю. Они знают. На будущий год один сюда приду. А кто доведет? Посадят. Скажут: тут сидишь, ан не тут -эко дело проклятое!»

- Закусывайте, старцы! - послышался голос старосты. - Здесь обедню три часа служат. Да не чавкайте, ешьте тише!

- А где наши ребятки?

- Ищи за селом. Поди, в свайку играют.

- А может, и пряники подбираются воровать в лавках.

- Скоро ли к «достойням» ударят?

- А ты подожди. Да и помолчи. Иные соскучатся, из церкви-то выходить начнут, услышат. Закусывай знай!

- Когда петь-то?

- А там вон теперь за тебя монахи поют. Твоему петуху рано.

- Запоешь - монахи тебе так-то рот замажут. Не любят они нас, знай ты это.

- Прячь колобки! - опять команда старосты.

Вскоре затем опять дробь шагов прямо и сзади.

Снова про себя думы: «Опять клюет. Ишь чикает: развяжи мошны. Сем-ко прислушаюсь: не чикнет ли?.. Вот опять».

Старец даже икнул и вздумал на всякий чик кланяться, а поет благодарность без умолку.

«Вот привести угодили! Вот сладко! Все бы сидел да пел».

Между тем опять все примолкло. Монастырский колокол ударил к «Достойно». Снова забродили шаги взад и вперед. Стали в чашечки постукивать время