от времени новые деньги, стали почаще просовывать в руку мягкое из съестного и печеного.

А там и команда:

- Запевайте-ко, старцы! Не торопитесь только!

Во славном было во граде во Риме,

При царе было при Онуре,

Жил себе славен Ефимьян князь.

Не было у князя от роду:

Не было ни сына, ни дочери.

Взмолится князь Ефимьянин,

Взмолится Господу со слезами:

«Господи, Творец милосердный!

Взозри Ты на наше на моленье,

Создай, Господь, единое нам детище,

Создай, Господь, сына либо дочи!

При младости - князю на потеху,

При старости - князю на замену,

При смерти - души на поминанье!»

Потянулись стих за стихом из любимого старческого и народного сказания про Алексея, Божьего человека: как он «на возрости скоро к Писанию научился, как прибирали ему обручную княгиню и они Божий закон принимали. Да Алексей, сидя за свадебной трапезой, хлеба и соли не вкушает, медвяна питья не спивает, а уливается горючими слезами».

Обедня уже отошла, когда старцы успели пропеть о том, как Божий человек ушел из родительского дома в Ефес-град: «приходил ко соборные церкви, становился у церкви во паперти, по правую сторону притвору» - и как его искали посланные отцом, нашли и не узнали: «Нишшой каликой называли, милостыню ему подавали, Олексея-света поминали, а он у них принимает, по нищей по братии разделяет, Господа Бога прославляет».

Останавливались проходящие и прислушивались к стихам о том, как Алексей 17 лет Господу молился и услышал глас Божией Матери, повелевшей ему идти в дом родителей, и о том, как он домой возвратился, встал на паперти Божьей церкви, где отец его не узнал и подал милостыню как убогому незнаемому человеку. Как, наконец, родитель велел его, нищего, взять в палату, приказал «накормить его хлебом-солью, построил убогому келью, нищего-убогого сберегати».

Которую князь еству воскушает,

Тою ко убогому отсылает, —

ведут старцы разбитыми, дрожащими и шепелявыми голосами.

Один только тоскливый скрип слышен, да еще Матвей возносил надо всеми свой густой и сильный голос и очень истово, ясно и для всех слышно и вразумительно отчеканивал:

Да злы были у князя рабы ево:

Ничего к нему ествы не доносили,

Блюдья-посуду обмывали,

Помои на келью возливали.

- Ой, батюшки, слепцы праведные! - воздыхала старушка и клала из-за пазухи колобок и яичко.

Уже густая стена обступила кружок слепых, когда они кончали последние стихи человека Божья:

С радостию Олексий нужду принимает,

Сам Господа Бога прославляет.

Трудился он, Господу молился

Тридцать лет да все и четыре.

Толпа слушателей была уже так велика, что шаловливым мальчишкам доводилось втискиваться головами и плечами и получать за то сверху нахлобучки.

До того народ был прислушлив, что не терпел никаких посторонних звуков и на замечания молодого парня с гармоникой, что «эти-де хлеще поют, чем те, которые сидят у колокольны», отвечал ворчливым гулом.

Кто ни подошел к кругу старцев, тот и остался тут неподвижным.

Такая же бессменная, но нарастающая толпа окружила и тех слепцов, которые пели у колокольни, и другой круг слепых и калек, поместившихся за святыми воротами у колодчика, ископанного руками святого угодника.

- Умиление! - замечал сдержанным голосом седой человек после тяжелого протяжного вздоха.

- Умудрил Господь старцев! - вторил ему другой растроганный голос, когда кончали слепцы один стихарь и немедленно заводили другой; некогда было и деньги нащупывать, и думать о мирском и постороннем.

Надо было от слов не отставать и за другими тянуться.

Праведное сонце

В раю просветилося, —

заводил Матвей трескучим басом любимую песню калек «Про падение Адама» и плач его о прекрасном рае.

Расплачется Адам,

Перед раем стоячи:

«Ай, раю мой, раю,

Прекрасный мой раю!» —

вторили ему всякие голоса товарищей-калек в то время, когда издали доносилось про Лазаря, а на другом конце монастырского двора заводили «Человека Божья».

Все о нищете и убожестве Богом любимых и ему угодных, все о нужде и страданиях, которые каждый на себе испытал, и тоску, согласную с напевом и складом, носит в душе своей, да не умеет выразить. Вызвались старцы за мир постонать, выделились на видное место за всех поплакать и вслух рассказать про людскую скорбь и напасти. Теперь они - выборные от всего мира ходатаи и жалобники.

Не велел Господь нам жити

Во прекрасном раю;

Сослал нас Господь Бог

На трудную землю;

Ой, раю, мой раю,

Прекрасный мой раю!

Век правдой жити,

Нам зла не творити;

От праведных трудов,

От потного лица

Пищи соискати!..

- Воистину сердечное умиление! - повторил седой человек.

- Ой, болезненькие! Миляги несчастные. Ох, сердечные, Богом обиженные! - вторили женские голоса.

И, глотая обильные слезы, женщины утирали их рукавами, не двигаясь с места и готовясь слушать до самого вечера.

«Вот опять зазвякало, - подумалось старцам, - что дождь! Капля за каплей. А все, поди, ближним больше сыплют. А „шустрой“ это в счет будет класть: такой уговор. Кому больше насуют, тому больше водки, а может, еще и пивом попотчует. Как узнать? Как сосчитать, когда поешь и слова припоминаешь и подгоняешь всякое слово, одно к другому. Как совладать? А как спорил! Как я просил круг делать, плетешком сидеть: всем бы досталось поровну, а вот теперь и сиди словно при дороге».

Проводник больно толкнул старца в бок: опять велят начинать. Староста давно уже сердито крутит головой и глазами подмигивает.

Проходящие люди из равнодушных, отходя от одной поющей толпы, попадали тотчас же в струю тех тоскливых звуков и до томительного однообразия схожих мотивов. Не успевали остыть в ушах и забыться эти вторые, встречает на новом месте третий гул и стон, стараясь отделиться, но невольно сливаясь с задними.

- И это после церковной-то службы! - замечала местная власть, обращаясь к товарищу. - Слуга покорный: мои нервы тоже не веревки, как им выдерживать? Как дерет этот рябой!