Мне, естественно, тут же стало неловко и грустно.

– Простите меня, Ирма, пожалуйста. Я сегодня оставлю вас. Что могли – вы рассказали, а я поняла, что могла.

Признаться, я рассчитывала, что она или станет меня удерживать, или великодушно простит и проводит на автобус. Она же выпрямилась, уперла взгляд в акварельный горизонт и затихла. Надолго.

Мы простояли еще около часа, Ирма – совершенно неподвижно, я – тихонько переминаясь с ноги на ногу и совсем уже не зная, что с собою делать. Я рассматривала ее: сначала, таясь, чиркала взглядом по ее лицу, а потом, как-то разом поняв, что ее нимало не беспокоит, что я на нее таращусь, уже совсем в упор зачиталась ею – как чужой книгой из-за чьего-нибудь драпового плеча в метро.

Умные взрослые утверждают, что, говоря строго, любой человек – дверь. Скорее всего, так и есть. Но самой мне это видно мало в ком: наверное, я еще маленькая. Но глядя на Ирму, а точнее, с некоторого момента нашего с ней стояния у парапета, – в нее, я ловила лицом рваное шершавое дыхание Ла-Манша, и мне казалось, что не с британского берега, а из приоткрытой Ирмы меня обдает ее солнечным ветром, и тогда расплывались ее неправильные, вечно ускользающие черты, штормовая серая вода прищуренных глаз захлестывала меня с головой, трепетала музыка, не имевшая ничего общего с тем, что я когда-либо слышала, и пейзажный звездный парк распахивал свои ажурные кованые ворота передо мной, а за ними – формы без форм, тишина и звуки, взлетно-посадочные полосы, верхушки сосен с высоты не птичьего даже полета, капающая с бесконечными перерывами в тумане вода, ночные шаги по каменным плитам, пространство без верха и низа, корабли на рейде, серебряные коньки, библиотека, больше похожая на грудную клетку изнутри, потоки букв и знаков, опознаваемых и незнакомых, бесконечность близко разглядываемой кожи в матовом фруктовом пуху, и на всем – разноцветные расплывающиеся блики зеркального дискотечного шара над танцполом, и поет какая-нибудь Шадэ… Я могла бы не моргать еще сколько угодно, сколько угодно вслушиваться. Как, как прекратить все это?

– Там теперь гораздо тише, чем было, маленькая меда. – Голос Ирмы просачивается между смутными эхами, которые мне все еще слышно, дверь остается деликатно открытой, но в прихожей включили свет: Ирма смотрит теперь на меня, все ее лицо улыбается – лукаво и весенне, как всегда, как только она умеет, и салюты морщинок разлетаются к вискам. – Пойдемте домой, может? Кажется, мы обе нагляделись, куда хотели.

Ночь, несмотря на календарь, оказалась внезапно ветреной и зябкой, Ирма закрыла окно в крыше, и к нам спустилась стеклянная тишина. На ужин Ирма предложила бифштексы с кровью, и теперь мясная сонливость настойчиво всасывала меня в тягучий разморенный водоворот. А хотелось, наоборот, бодрствовать и слушать, как спит (или нет?) Ирма, пытаться, не глядя на нее, опять просочиться в зазор между дверью и косяком, откуда так сладко дул Ирмин ветер, где плыли, замедляясь, ее туманности и звездные скопления, опять войти зачарованным ребенком в этот тайный планетарий и остаться на всю ночь. Но хозяйка, похоже, уже проводила меня – не запираясь, не выгоняя, а вот так, простой кухонной магией, вывела меня за ручку вовне. Аудиенция окончена. И я уснула – безнадежно быстро, мне включили какое-то безобидное и бестолковое кино, и проснулась я, когда запах утреннего кофе перебил все остальные. Свежими умытыми улицами, под никогда не приземляющимся пурпурным дождем петуний в ящиках на окнах верхних этажей, мы дошли до мэрии, так и не произнеся за все утро ни слова, и на двенадцатичасовом экспрессе из Гавра я уехала в Париж, а там провалялась в полудреме на газоне перед Лувром, рядом с десятками гладких одинаковых офисных красавцев и красавиц, проводящих здесь все свои ланч-таймы. В сумерках сошла с аэропортовского поезда, в самолете без признательности и бездумно жевала скучную аэро-еду, поочередно то угрюмо давя откуда-то всплывающие слезы, то отключаясь в тусклый, малоподвижный сон.

Еще слоняясь по вавилону генерала Де Голля, я нащелкала эсэмэс Филу – тому самому, с которым мы не раз навещали Этрета. Попросила встретить. Фил – мой однокурсник и настолько старый друг, что я время от времени забываю, что нас водили в разные детсады, а потом – в разные школы, и вообще до университета мы не были знакомы. Полчаса спустя прилетел ответ: встречу, конечно, номер рейса скинь.

Пока ехали из липких в июле ночных Химок, Фил поведал, что находится в начале новой главы своей биографии: у него завелась юная подруга. На фоне сказанного Ирмой все, что произносил Фил, звучало со странными аберрациями; звук и смысл слов, преодолев порог слуха, распадался на два рукава: один, сонно-печальный – вот оно, бесконечное, ever (and ever, and ever) after, второй, облегченно-радостный, словно бы с вызовом, понятно кому, – вот же, продолжается жизнь-то, и ничего, все довольны. Из этого раздвоения не рождалось никакой адекватной реакции, и я, как игрушечный бульдог на «торпеде», кивала и улыбалась, кивала и улыбалась. Фил не очень интересовался всякими когнитивными нюансами, и поэтому разговор гладко шелестел себе по камушкам.

По понятным причинам ночевать Фил не остался – уехал к своей барышне. Я не протестовала: мне и одной-то непонятно было, как спать, не то что в тандеме. Невзирая ни на какие этические запреты, к утру я уже не на шутку страдала от мысли, что Альмош – не в России. Больше всего на свете я хотела сейчас выболтать ему все до последнего слова, сказанного мне Ирмой, а заодно сдать с потрохами ее месторасположение, каким бы вопиющим свинством это ни было. Но просто так, по телефону, «палить» Ирму мне было совсем не интересно: я жаждала живого, овеществленного сочувствия, какого-то осмысленного диалога лицом к лицу с кем-то, кто мог откомментировать то, что наговорила мне Ирма и что я надумала потом сама. Часам к шести сознание все же великодушно отключилось: я дала ему слово, что, как только проснусь, позвоню Герцогу.

…Утро началось существенно раньше, чем предполагалось. Пока я спала, жизнь не стояла на месте: она квантовалась, по Альмошу. Меня разбудил звонок одной моей до крайности деловой знакомой по имени Софья. Вместо «здрасьте» она пригласила меня возглавить некий миниатюрный издательский проект: есть человек, с какого-то перепугу желающий вложить деньги в книжный рынок.

Софья в книжном деле уже тогда была зубром – с нее началось мое хождение в слова: это она после ночи возлияний и болтовни предложила мне, пару месяцев как окончившей вуз, придумать некую антологию «алхимических» стихов на разных экзотических языках. Я, ни секунды не веря в собственные потенции, выскребла из памяти все, что знала на заданную тему, и мой план, как ни поразительно, редсовет утвердил. Софья любила говаривать, что войти в книжный цех непросто, покинуть его – невозможно. Было и остается по слову ее: я здесь, здесь и пребуду, похоже.

Чуть погодя телефон опять воззвал ко мне, и я вытаращила глаза: звонили другие, не менее деловые знакомые, которым внезапно и срочно потребовалось написать каких-то текстов на сайт, сроки – «вчерась». Как, как, Ирма, скажи, тебе удастся выпасть из игры? Ее проще поддерживать, чем прекратить. Ну и потом: как тебе удастся стать свободной от потребности быть нужной? Впору лететь обратно в Этрета – доспросить. Или писать рассылкой всем «нашим». «Нашим»… Если бы. Они «их», не мои. Но утра на то и утра, что в жанре драмы редко что показывают, и вот эта детская обида на Исключенность Из Круга по утрам не накрывает, а так, слегка дразнит, почти не задевая. Ну и, да, дела-дела – лучшее средство от памяти. И насупленности. И несбыточного.