Сутки после этой переписки я ходила, как пыльным мешком стукнутая. Распечатала оба Беановых послания, пришпилила на стенку над столом в редакции. Было отчего ошалеть: меня впервые пригласили на сходку этой компании – без даты и места встречи. С каждым из этих людей по отдельности и с двумя-тремя сразу мне время от времени удавалось общаться, а вот чтоб со всеми одновременно… После того, как детство объявлено формально окончившимся, такие вот сюрпризы возвращают веру в деда мороза, питера пэна, мэри поппинс, карлсона и мировую гармонию. Хоть ненадолго, пожалуйста, давай это нам, дорогое мироздание. Жутко и весело впадать в детство. Со временем эта радость становится ценнее и реже, чем смех до слез, или великий секс, или с любовью приготовленный тебе гурманский ужин, или даже – страшно сказать – мгновения абсолютной внутренней внятности. Как и все перечисленное, она, эта радость, нерукотворна, неуловима, непроизвольна, и ее можно только отчаянно желать и надеяться, что чудеса на твоем кредите еще не исчерпаны, и есть еще варенье на дне банки.

Восторженный амок предвкушения чуда постепенно накрыл меня с головой, хоть я и пыталась банализировать предстоящее событие, чтобы чуточку вернуть себя на землю и как-то приготовить к тому, что после него будет то самое вездесущее и неизбежное «долго», черт бы его побрал, и «счастливо», непреодолимое это ever after, заслонившее в уходящем году половину моего неба. Христиане и рожающие женщины более-менее элегантно решают для себя эту проблему. Но я-то – не они.

Фил и Антоша отпраздновали одновременно, в очередной раз, свои дни рождения – так вышло, что оба моих самых старинных друга родились в один день. Сидя за столом в шумной старой компании, я не могла отделаться от чувства, что, никем не замеченная, я уже вся – в другой семье, и это сладкая форма предательства, игрушечная, детская, но словно видимый мне одной знак запасного выхода, мигающий со скоростью произнесенных шепотом двух слов «новогодняя ночь» над видимой мне одной дверью, а за нею реальность, которую я была не в силах даже представить себе. Но она уже казалась мне галактикой обетованной. И Фил, и Антон миллион раз слышали от меня о том племени, но не могли догадываться, в какой пропорции мое существо уже поделено между тем и этим. Пангея-то раскололась давно, но события последних месяцев придали тектонике захватывающее дух ускорение.

Москву постепенно заносило снегом, и снег той зимой тоже был волшебный, настоящий: целовальный, красивый и томный. Что-то нехорошее традиционно творилось в новостных лентах, привычно гудел трансформаторной будкой Интернет, и самую малость было стыдно, что нет мне дела до всего этого, что я уже уехала к зовущим меня голосам, в сверкающий туман встреч и чудес. А что чудеса непременно будут, сомнений не возникало. Всерьез меня волновало только одно: не начать бы оплакивать свой не родившийся еще январь, где уже опять будет жизнь, в которой все заново, все заново.

Перебирая в уме дорогих мне людей – чтобы как-то не очень нервировать своей общественной несознательностью посторонних окружающих, – я в очередной раз поняла, что подобное притягивается к подобному вопреки законам электротехники. Даша, Фил, Андрей, Софья, Антоша и даже Федор (с некоторыми оговорками) пребывали в таких же параллельных галактиках, что и я, каждый – в своей и по своим личным причинам. И тогда, и сейчас я не знаю ответа на вопрос, делают такие, как мы, мир лучше или бездействием своим приближают воображаемый апокалипсис. Но когда есть команда на внутренний взлет (а так оно и было тогда, в декабре), когда в каждой стене – невидимая розетка и гарантированная немедленная подзарядка, мне казалось, что достаточно жить, повинуясь императиву «трудись, не вреди, делись тем, что имеешь, не зажимай тепла» – и будешь оправдан. И чтобы уж совсем реабилитироваться, думала я и про тех, кто далеко: про Стива и Йенса, про Катю, про Птичку (это одна моя старинная практически-сестра, давно уехавшая в страну, где ее асоциальность оказалась куда уместнее, чем здесь), про Шэла, с которым мы по случаю мотались когда-то в Индию, про Льва Александровича (тоже покинувшего Москву, увы или ура), с которым меня счастливо свело издательское наше чадо, и еще про целый легион людей, предрасположенных к ловле солнечных ветров. Помогало.

К середине декабря, однако, никаких вестей о времени и месте встречи не поступило. К двадцатым числам начали возникать унылые предчувствия. 22 декабря доехала к деду с бабушкой на кладбище – посоветоваться. Старейшины молчаливо благословили звонить и спрашивать. Там же, не сходя с места, набрала номер Беана. Не снял трубку. Но полчаса спустя, где-то на перегоне между Нагатинской и Нагорной, прилетела эсэмэс: «Разводим м. К. Э. принять нас всех – и тебя! – в замке. Терпение». Вот это да! А еще пару дней спустя, в сочельник, отпеленговался Альмош: «Встречаемся в Этрета, 31-го утром».

Они ее нашли. Кто бы сомневался. А Герцог увернулся от гостей, что меня тоже не удивило. Нарисовала себе календарь из семи дней – на ватмане, чтобы клеточки зачеркивать, – и принялась копать интернеты: в канун Нового года решение вопроса с авиабилетом простым не бывает.

Довольно скоро стало понятно, что шансы моего невылета тридцатого декабря растут с каждой минутой. Билетов до Парижа попросту не было. Ни за какие деньги, никаких, ни с какими пересадками. А до Берлина? А до Франкфурта? Брюсселя? Вены? Барселоны? Я была готова лететь хоть через Рейкьявик – и мобилизовать под это любые ресурсы. Ощущение, что эта встреча есть литературная кульминация всей моей жизни, быстро приобретало формы и масштабы ядерного гриба на близком горизонте. Завтра никогда не наступит, аллилуйя! – без всяких на то рациональных оснований верещал воспаленный ум. Я уговаривала себя: а) прекратить паниковать, б) прекратить накручивать. Тщетно. Имелась и еще одна техническая закавыка: мне все никак не приходилось к слову сообщить дяде Федору, что Новый год я планирую встречать без него.