[Моника], там и он [Августин]» (3.11.20) [Августин 1991: 101]. Где Зосима, там будет и Иван: вспомним, как Иван встает и подходит к Зосиме, чтобы получить его благословение.

Алеша поддерживает «положительную» сторону Ивана во время их долгого разговора в трактире «Столичный город» (этот разговор рассматривался в главе четвертой). Алеша уверенно заявляет, что его старший, властный брат — «молоденький, свежий и славный мальчик, ну желторотый, наконец», и Иван реагирует на эти слова «весело и с жаром» [Достоевский 1972–1990, 14: 209], демонстрируя Алеше свою «жажду жизни»: «…дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь» [Достоевский 1972–1990, 14: 210]. Любовь Ивана к жизни в ее чувственном великолепии напоминает ту нотку детского удивления, которая звучит в конце сочинения «О граде Божием» пожилого Августина:

А какими словами может быть определена красота и польза других тварей <…>? — красота, заключающаяся в разнообразной и многоразличной красоте неба, земли и моря, в таком обилии и в такой удивительной роскоши света, в солнце, луне и звездах, в тенистости лесов, в красках и благоухании цветов, в множестве щебечущих пестроперых птиц… (22.24) [Августин 1998: 566].

Для Августина «маленькая фигурка ребенка» (1.19.30) [Августин 1991: 73] является эмблемой кротости Христа. Когда Иван более всего похож на ребенка, как в главе «Братья знакомятся», он демонстрирует зарождающееся в нем смирение, свое желание принять помощь других и жить полной жизнью:

— …Не захочу я огорчить моего братишку, который три месяца глядел на меня в таком ожидании. <…> …я ведь и сам точь-в-точь такой же маленький мальчик, как и ты… <…> Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а? [Достоевский 1972–1990, 14: 213].

Но даже здесь проявляется расколотое я Ивана, о котором мы вкратце упоминали в главе четвертой, а здесь вернемся к этой теме более подробно. С одной стороны, Иван смиренно выражает свое стремление к жизни и любви. С другой стороны, он утверждает противоположный, движимый гордыней порыв — желание причинять боль другим и себе. Он заявляет о том, что, возможно, к тридцати годам «бросит кубок об пол» [Достоевский 1972–1990, 14: 240] и совершит самоубийство. Когда Алеша сообщает ему о болезни Катерины, Иван на одном дыхании заявляет, что ему «надо справиться» о том, как она себя чувствует, и тут же говорит: «Не пойду я туда вовсе» [Достоевский 1972–1990, 14: 212]. На вопрос Алеши о том, чем завершится страшный конфликт между их братом Дмитрием и отцом, Федором, Иван отвечает, ссылаясь на библейский образ, в котором Августин видел корень всех зол, характерных для «града земного»[248]: «А ты всё свою канитель! Да я-то тут что? Сторож я, что ли, моему брату Дмитрию? <…> Но, черт возьми, не могу же я в самом деле оставаться тут у них сторожем?» [Достоевский 1972–1990, 14: 211]. Иван вторит Смердякову [Достоевский 1972–1990, 14: 206] и Каину (Быт. 4:9).

Раздвоенность я у Ивана становится очевидной в первый же день действия романа. Предвидя развитие конфликта между отцом и Дмитрием, он обещает Алеше: «Знай, что я его [Федора] всегда защищу». Далее он доверительно сообщает: «Но в желаниях моих я оставляю за собою в данном случае полный простор» [Достоевский 1972–1990, 14: 132]. Согласно убедительному анализу Бахтина, «Иван <…> хочет убийства отца, но хочет его при том условии, что он сам не только внешне, но и внутренне останется непричастен к нему. Он хочет, чтобы убийство случилось как роковая неизбежность, не только помимо его воли, но и вопреки ей» [Бахтин 2002: 288] (выделено у Бахтина). В ходе беседы в «Столичном городе» Иван сообщает Алеше, что он отвергает мир Божий, потому что не может принять образы мира и гармонии, основанные на страданиях невинных детей. Со злой иронией он рассказывает Алеше вычитанные из газет жуткие истории, в которых подробно описываются пытки и убийства детей. Как мы видели, бунт Ивана исполнен надрыва, мучительной для него самого горечи, проистекающей из его воспоминаний о собственном травматическом детстве, горечи, которую он стремится выплеснуть на своего отца — Федора, отца Зосиму и, наконец, на Бога[249]. В конце главы Иван говорит как ребенок, которого забыли и обидели: «Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ» [Достоевский 1972–1990, 14: 223] (курсив Достоевского. — П. К.). И в наши дни новости пестрят сообщениями о страданиях невинных. Читатель сочувствует протесту Ивана против насилия над ними. Но, как было отмечено ранее, бунт Ивана во имя собственных страданий заставляет нас призадуматься. Иван сам причиняет боль ребенку (Лизе). Более того, в отличие от Алеши в книге десятой, он не предлагает никакой помощи детям.

Как было отмечено выше, Алеша также отвергает неевклидову теодицею Ивана. Однако умышленное одиночество Ивана отрицает возможность примирения и прощения[250]. Он встает на тот самый путь гордыни, от которого предостерегал Зосима [Достоевский 1972–1990, 14: 291], и оказывается на краю бездны отчаяния. Более того, Алеша напоминает Ивану, что в христианском понимании божественный дар примирения не принимает форму рационалистической теодицеи или покупного «входного билета». Дар принимает форму личности [Достоевский 1972–1990, 14: 224], драгоценного образа Христа [Достоевский 1972–1990, 14: 290]. Христос — это краеугольный камень искупления и опора, очищающая от грехов. От Зосимы и на собственном нелегком опыте Алеша узнает, что ответом человека на дар Христов должны быть «подобная Христовой» [Достоевский 1972–1990, 14: 216] деятельная любовь, требующая от нас «работы и выдержки» [Достоевский 1972–1990, 14: 54], и признание того, что на самом деле «всякий пред всеми за всех и за всё виноват» [Достоевский 1972–1990, 14: 262]. Питаемая Божьей благодатью, любовь, «подобная Христовой», возможна [Достоевский 1972–1990, 14: 216]. Благодать дается всякому; каждый отвечает за всех. Роман в художественной форме реализует наставление Иисуса Христа: «даром получили, даром давайте» (Мф. 10:8). Связывающее обе фразы выражение «всякому и за всех» предполагает синергетическую связь между жертвой Христа, принесенной «за всех», и жертвенным ответом верующего на этот дар. В романе Достоевского ответственность всеобъемлюща — «за всех», — но в изменчивой реальности наших конкретных отношений принимает конкретную форму. Деятельная любовь — это тяжелый труд, однако его результаты не зависят от нас: «всё как океан, всё течет и соприкасается, в одном месте тронешь — в другом конце мира отдается» [Достоевский 1972–1990,