Вслед за Мясниковым отец писал революцию как вселенских масштабов катаклизм, как космического размаха смуту, цель которой разорвать греческую удавку, затянутую на народном горле. То есть для Мясникова она настоящий Исход, в ней сама возможность спасения, а Гражданская война, которая тенью следует за революцией, – финальная схватка сил добра с нашим собственным злом.

Как я уже говорила, – продолжала Электра, – в романе чем дальше, тем увереннее отец разделяет правду Мясникова, готов подписаться под каждым параграфом, под каждым ее пунктом. В частности, к финалу он, как и Мясников, убежден, что избрание великого князя Михаила на царство еще на несколько лет затянуло бы кровопролитие. Так враги большевиков в нескончаемой сваре, но стоит появиться общему предводителю, они сплотятся, и братоубийственная бойня займется с новой силой. За что народ Божий заплатит еще сотнями тысяч жизней.

Правда, в 1960 году, уже в Зарайске, когда я вдруг принялась допытываться, почему он не восстановит роман, отец бросил, что сейчас куски, связанные с Мясниковым и великим князем Михаилом, сделал бы по-другому. Куда подробнее написал бы о той кольцевой структуре, бездонной воронке, что засосала Романовых. В ней, в этой воронке, как и Мясников, он теперь видит завершенность их миссии, окончательность гибели. Сказал, что в лагере, тоже как Мясников и наверняка под его влиянием, стал нащупывать выход их этого кольцевого тупика, этого безнадежного вращения, которое никого и никуда не ведет, лишь исправно возвращает тебя в начальную точку.

И другое, что с каждым годом кажется ему лишь важнее. Мы гуляем по берегу Оки, и он, пересказывая мне мясниковскую «Философию убийства», как раз сцену убийства князя, говорит: «Посмотри, как он пишет Михаила, который всё верит, что его не убьют – ему же это обещали. – И продолжает: – Почти что белая ночь. Могучие закамские ели, будто ливанские кедры, подпирают низкое пермское небо. И пустое гулкое пространство, разрываемое карканьем стаи ворон да треском пистолетных выстрелов… И Михаил, который начинает понимать, что это не расстрел – литургия, и он не жертва, а агнец, которого во имя искупления народа решено возложить на алтарь».

Поначалу, – продолжала Электра, – отец, вторя Достоевскому, писал Мясникова как одного из Карамазовых, плоть от плоти этого обезумевшего семейства, но к середине «Агамемнона» Мясников уверовал и твердо берет сторону Спасителя. Поворачивает и идет к Нему. В романе его добровольное обращение к Единому Богу само собой и разом низвергает с Олимпа весь греческий пантеон. Делает из прежних богов ничтожных бесов. Как все убеждены, на веки вечные отправляет их свору в адскую бездну. Ясно, что ненависть этих тварей к Мясникову, как и их желание вернуться, снова вкушать жертвоприношения, внимать хвалебным гимнам и песнопениям, не знает границ. Оттого каждого, кто год за годом преследовал Мясникова, то есть в первую очередь себя и моего мужа, отец пишет совершенно безжалостно как законных членов бесовского сообщества”.

6 августа 1983 г.

Опять же за чаем со смородиновым вареньем.

“В романе, как я уже говорила, – продолжает Электра, – если взять обе линии: семейную и литургическую, было три главных мужских персонажа – отец, Сметонин и Вышинский. Легин с самого начала у них на подхвате. Кстати, всех четверых отец вывел под своими настоящими или легко узнаваемыми фамилиями. Было и два женских, тоже между собой не равные – моя мать и я. Мать отец писал чистопородной гречанкой, этакой «беззаконной кометой в кругу расчисленных светил». Кометой огромной силы и неистощимой энергии, но главное – безграничной внутренней свободы. Презирая рабскую расчисленность, она переходит с орбиты одной планеты на орбиту другой, всё равно как горьковский буревестник, походя сметая привычные устои, отношения. В космосе само ее наличие – источник постоянного «возмущения» (это, объясняет мне Электра, не метафора, а общепринятый астрономический термин) всех и вся.

То есть дело не только в отце и в Легине, хотя историю отношений матери с ними обоими, ее уходы и возвращения, отец написал подробно и честно. В роман попала не только каждая перемена участи что того, что другого, но и как она пыталась всех убедить: что бы ни значилось в наших метриках, настоящим отцом меня и Зорика был Легин.

Как я понимаю, это одна из самых безнадежных глав романа. Мать представлена в ней как космическое, вселенское зло. Как разрушительница самого порядка вещей, незыблемого, как он был установлен при сотворении мира. История с дневником, когда мы первый раз нашли в себе силы отступиться от матери, приняли сторону отца – катарсис, неожиданно светлый ее финал.

То есть в этой части, – продолжала Электра, – роман написан совершенно реалистично, нет и малейшей попытки что-то затушевать, скрыть. С событиями вокруг дневника отец связывает начальные, пока робкие попытки космоса восстановить прежнюю гармонию, постепенно победить хаос. Раньше мать уносило бог знает куда, а остальные в горестном недоумении подбирали обломки, в тетрадке, столбиком подсчитывали протори и убытки, то есть прежде она не знала ни узды, ни удержу, но теперь она будто теряет кураж и дальше несколько лет безропотно обращается вокруг отца и нас с Зориком.

В отцовском романе космос вообще занимает важное место, – продолжала Электра. – Сначала его, когда он еще греческий, разрушает Мясников, чтобы дать народу исход, указать прямую дорогу в Светлое царство. Потом, уже на марше – новый порядок пока только устанавливается, еще не окреп, – его, причем даже безжалостнее, чем в свое время Мясников, – крушит мать. В романе отца (к этой метафоре он будет возвращаться и возвращаться) мать не только «беззаконная комета», одновременно она и те жёны-хананеянки, что прямо на мужних ложах уводили народ от Единого Бога, совращали его в идолопоклонство. Мужчина наедине с женщиной слаб и податлив, – писал отец, – что пророку Иезекиилю было хорошо известно, но сколько он ни требовал от сыновей Иакова расстаться с хананеянками, гнать их от себя поганой метлой, народ его не слышал. Словно послушный матери младенец, вслед за хананеянками вновь без устали кадил бесчисленным ваалам, давно уже обыкновенным бесам, сброшенным в аид.

И вот теперь уже мать, всё равно как язычницы из самых бездн ада, принимается выводить, возвращать бесов в светлое советское царство. Тихой сапой всем на погибель, она прямо к нам в СССР ведет одного беса за другим, пока их не делается так много, что устрашенный Спаситель решает бежать. С тех пор мы и живем в царстве сатаны. Ясно, что в отцовском романе мать играла и роль карамазовской Грушеньки, только более волевого, более жесткого извода. Среди прочего, отец подчеркивал это рассеянными по тексту намеками, что у матери и со Сметониным (в романе Тонин) и с Вышинским (в романе Прокурор или Шинский) тоже были близкие отношения (насколько я знаю, никакой напраслины он не возводил – в «Агамемноне» правда, – только в этих двух случаях связь оказалась мимолетной).

Как ни странно, – говорила Электра, – если брать в космическом плане, моя роль в романе получалась не меньше материной, но в тексте, в общем, меня было немного. В романе я и мать – прямые антиподы. Я этакая тяжеловесная, малоподвижная махина. Если и способна что-то поменять в своей жизни, то один-единственный раз. А в остальном ценю спокойствие, предсказуемость, готова ради них терпеть и терпеть.