Шахтинец: “Но ведь ни я, ни другие, кто проходил по моему делу, не совершали ничего, в чем нас заставляли покаяться, – мы не заваливали лавы пустой породой и не затопляли водой угольные горизонты, не убивали шахтеров, устраивая взрывы метана, и не ломали шахтное оборудование”.

Отец: “Это неважно, важно лишь, что народ, который присутствовал или читал в центральных газетах отчеты о процессе, считал, что вы говорите чистую правду, честно и поименно называете каждого из организаторов, соучастников актов саботажа, диверсий, так же убедительно, с точными цифрами и примерами, объясняете, кто когда и за какие деньги вас завербовал и почему вы оказались слабы, уступили, поддались шантажу. Значит, он это запомнит, значит, в нем останется, что иначе и быть не может. Иначе ни в чем и нигде нет ни смысла, ни правды, если человек даже в свой последний час упорствует, не желает прилюдно и всенародно покаяться, попросить прощения за зло, которое он нам принес. Ведь другого шанса со всеми примириться у него уже не будет.

Так что, – закончил ваш отец, – и в одном, и во втором, и в третьем каждый, кто прошел через показательный процесс, прав перед «миром». Да, когда Господь раскладывал уроки и повинности, ему выпала тяжелая служба, но он не уклонился, взвалил на плечи и честно ее понес. Ясно, – сказал ваш отец теперь уже только шахтинцу, – что вам это зачтется”.

“К своей старой идее, что нынешнему времени необходима совсем другая литургика, – говорила Электра, – отец будет возвращаться еще не раз. Он и мне часто говорил, что прежняя была создана для мира, в котором бал правил Спаситель, для времени, когда мы не просто знали, что Он есть, что Он нас ждет, а Его воочию видели, оттого и шли к спасению твердо, уверенно. Сейчас же, когда Сын Божий ушел, когда в нашем мире Его днем с огнем не сыщешь, идя прежним путем, единственно, к кому можно прийти, – это к сатане. Врагу рода человеческого, который с таким мастерством изображает из себя Спасителя, что все готовы, только и ждут обмануться. Или уже обманулись.

Какой же должна быть литургика в царстве сатаны, в мире, где спасителя больше нет? Если верить отцу, то ясно, что речь больше не идет о пути в Землю обетованную – как и остальное, она тоже попала под власть антихриста, идти туда не надо. Он не уставал повторять свою любимую мысль, что это вообще больше не путь, а именно что нескончаемое стояние у горы Синай. Стояние и вечная чистка избранного народа Божия. Его, вопреки Моисею, решительное самоосвобождение ото всего иноприродного.

Только когда освободимся, ни на день раньше, нам будет возвращено Обетование. Земля, которой нас манили, снова исполнится благодати, станет святой. Исход опять обретет цель и смысл. Отсюда, по словам Кошелева, непреложно следовало: всё, что сейчас делает Сталин, не просто необходимо и правильно, – это то служение Богу, которое Ему угодно. Оно и должно стать основой новой литургики, нашего нового «Общего дела»”.

Дней десять спустя и опять же за чаем

Электра: “Как бы ни менялся взгляд отца на нашу жизнь, роман везде строго автобиографичен. Это опыт его жизни и жизни тех, кого он хорошо знал в лагере, в ссылке и на воле, его собственные доносы, которые я, – показывает Электра, – вот этой рукой перебеливала, и то, как он, арестованный, вел себя на следствии. Это зона – блатные, мужики и придурки, это начальник лагеря, опер КВЧ, конвойные – и всё выше крыши переполнено страхом. Каждый, лишь бы уцелеть, готов донести на своего товарища, соседа, даже на мать с отцом.

Тему страха в романе, как в настоящей греческой трагедии, сопровождает хор детей, чьи родители только недавно были арестованы. Один за другим дети своими звонкими голосами каются, что были оппортунистами, соглашателями, не имея настоящего классового чутья, сосали грудь матерей, которые оказались врагами трудового народа.

Но потом, – продолжала Электра, – как объяснял мне уже Телегин, отец счел, что хора мало и, судя по его собственным показаниям, незадолго перед арестом приписал к одной из глав романа авторское отступление на манер того, каким Николай Васильевич Гоголь закончил свою поэму «Мертвые души». Впрочем, мужу, – говорила Электра, – отступление не понравилось, в любом случае оно решительно уступало оригиналу.

С тех пор, как Гоголь напечатал поэму, завершив ее образом Руси – птицы-тройки, которая, не разбирая дороги, несется неведомо куда и зачем, минула почти сотня лет – другие времена, другие песни, и у отца Русь – уже не кони в мыле и пене, а блестящая, лоснящаяся от смазки железная машина.

Он пишет ее в виде лязгающего, скрежещущего, но, несмотря на это, стремительного, как в каком- нибудь нью-йоркском небоскребе, лифта. И лифт этот не простой, а социальный. Главное же, как гоголевские кони, обезумевший, осатаневший от того, что ему нигде и ни в чем нет преграды. В мгновение ока он готов вознести любого из нас к самой вершине – к наградам и чинам, власти и славе. И в том, что – «любого», есть та справедливость, то равенство – океан справедливости и равенства, о которых мы век за веком молили, уже отчаялись дождаться. Теперь их хватит на всех, так что мы пьяны без вина.

Подножие этого замечательного механизма, то есть землю, по-английски «граунд», окружает толпа, охватить которую даже взглядом нет никакой возможности, то есть целое море людей. В сущности, это все мы, и все мы в неослабном ликующем возбуждении. Потому что вот-вот лифт опять спустится вниз, чтобы забрать, затем, будто на экспрессе, минуя одно за другим несчетные небеса, вознести наверх избранных.

Это, что скоро мы получим то, о чем не смели и мечтать, конечно, застит глаза, и мы не задумываемся, каким образом верхняя площадка не переполняется. Когда-то спорили, как скоро переполнится Рай Небесный, уж больно много развелось праведников, всех не испоместить; а может, от нас просто скрывают, что там уже под завязку, но церковь сумела убедить прихожан, что Рай очень велик, место рядом с престолом Господним найдется для любой искренне верующей души. Господь только о том и мечтает, как бы умножить их число.

Но для отца, когда он писал, как лифт, не сбавляя хода, пронзает небесную твердь, это была лишь метафора, а так мы хоть и воспарили, оторвались от постылой земли, всё же не настолько, чтобы не бояться давки на верхней площадке. Снисходя к нашим страхам, отец достраивает шахту лифта, будто короной венчая ее еще одним замечательным механизмом – блестящей оттого, что тоже вся в масле, гильотиной.

Нож гильотины ходит вниз-вверх, то есть, в сущности, она и лифт – кровная родня, союз их естествен. Гильотина без устали расчищает верхнюю площадку, потому даже на самом верху человек может свободно и полной грудью дышать. Гильотина исправна, она никогда не останавливается и не киксует, удары ее резака, как и стук падающих голов, – будто метроном отсчитывает, диктует ритм нашего времени.

И люди согласны, что это правильно. Впрочем, отдельные отщепенцы тоже попадаются. Кто-то вдруг негромко скажет: «Мертвые сраму не имут». Ему в ответ уж совсем шепотом: «Тем более что права голоса они лишены»”.

“То есть, – возвращается назад Электра, – по словам Телегина, роман отца поначалу строился довольно прямолинейно, и ни на шаг не отклонялся от канвы мифа о восставшем против олимпийских богов Прометее. Его главный герой Мясников по первым страницам – законный сын греческого понимания жизни как нескончаемого вращения по кругу. А тут ему вдруг открывается, что мир не орбита, с которой не сойти, не страшной глубины колея, из которой не выбраться. Известно, что греки не сомневались, что в нашей жизни ничего не меняется, идет раз и навсегда заведенным порядком. Больше того, с каждым оборотом колеса мир делается только хуже и хуже. И вот Мясников восстает против этого порядка вещей. Решив его уничтожить, с головой бросается в революцию. План его прост: когда она победит, а это неизбежно, он и другие вожди большевиков самым скорым маршем поведут измученный рабством народ в светлое будущее коммунизма.