Старший инструктор хотел было назначить повторную врачебную комиссию, но передумал – побоялся ответной волны, отката. Единственное, чего ему удалось добиться, так это выговора – Кацубе объявили выговор за неосторожное обращение с оружием.

Поскольку расследование происходило прямо на заставе (хабаровский гость тут и жил, от дома в Покровке отказался), комиссар отряда проводил проверяющего до ворот, усадил в автомобиль и прощально помахал рукой:

– Бай-бай! – и добавил, иронично хмыкнув: – Искатель черных кошек в темной комнате!

На повороте автомобиль занесло, он забуксовал, вышиб из-под колес длинную струю отвердевшего снега, задавленно крякнул клаксоном и понесся по обледенелой дороге, направляясь к Покровке, оттуда – по большаку к Уссурийску.

– Бай-бай, – повторил комиссар, продолжая ухмыляться, – спеши, спеши, товарищ, иначе к поезду опоздаешь.

Через несколько минут автомобиль исчез. Инспекция закончилась.

Хватуниха тоже осталась недовольна результатами инспекции и устроила по этому поводу разборку своему мужу.

– Слушай ты, Хватун, – сказала она ему вечером брюзгливым тоном. – Неужели все это ты оставишь без внимания?

– А чего я могу поделать?

– Как чего? – Хватуниха уперла руки в тугие складчатые бока. – Как чего? Лучше бы я не за тебя вышла замуж, а за Просвирова.

Хватун стиснул челюсти, скрипнул зубами. Задышал тяжело, будто больной.

– Еще не поздно, – наконец выдавил он из себя, – можешь исправить ошибку.

Поднимать руку на жену он боялся – она была сильнее его и однажды так отделала родного муженька, что он несколько дней не вставал с постели.

– Ежели понадобится – исправлю, задумываться особо не буду, – сказала она, разворачиваясь в тесной кухне, как громоздкое судно в узком порту, и чуть не снесла половину обеденного стола. – А сейчас надо обмозговать, что делать дальше.

– Нужно настрочить цидулю на этого длинноногого кролика, который заставлял тебя показывать голую задницу докторам.

– Ничего плохого я в этом не вижу. От того, что осмотрели лишний раз, – не убудет ни у них, ни у меня.

– Ничего плохого не видишь, значит? – Хватун насупился, сжал пальцы в кулак. – А я вижу…

Хватуниха угрожающее движение засекла, отодвинулась немного от мужа и также сжала руку в кулак, бухнула им увесисто по столу, будто кирпич опустила.

– Садись-ка лучше за бумагу, – Хватуниха вновь приложила кулак к столу, – да сочини такое… такое, чтоб у кролика этого сопли из ноздрей полезли, – лицо ее исказилось, поползло в сторону. – А доктора… доктора – это ничего. Хорошие люди.

Порывшись в обшарпанной исцарапанной конторке, Хватун нашел тощую тетрадку, скрепленную двумя проволочными скобками, – новую, старая тетрадка кончилась, – выдрал из нее спаренный лист, достал чернильницу-непроливайку и деревянную ручку с воткнутым в торец пером-«лягушкой», царапнул острием ноготь, вытащил из пера волосок и начал писать.

– Молодец! – похвалила его Хватуниха. – Слов не жалей. Чем хуже напишешь об этом командированном, тем будет лучше.

День выдался плохой – серый, тяжелый, с мокрыми облаками, цепляющимися за макушки деревьев – того гляди, прохудится какая-нибудь темная медлительная скирда, похожая на неряшливую кучу навоза, и польется из нее вода… Либо посыплется пепельно-темный рваный снег – это еще хуже.

Татарников пришел в вольер, где Кацуба чистил, холил своего пса.

– Темный он у тебя, Тимофей, как ночь, – сказал Татарников следопыту.

– Это и хорошо. Вечером, а тем более в ночи Цезаря даже тигр не рассмотрит.

– Главное, чтобы нарушитель не рассмотрел, а все остальное не так уж и важно, – начальник заставы помял себе пальцами затылок, пожаловался: – Давит чего-то, спасу нет… И понять не могу, отчего так сильно давит – то ли нарушители через границу толпой попрут, то ли стар я стал. В общем, у телка с отбитыми рогами всегда причина для обморока найдется.

– Наверное, погода будет меняться, – глянув на небо, проговорил Кацуба. – Собаки беспокойно себя ведут, птиц не слышно. Снег может повалить.

– Ладно, поживем – увидим, – Татарников перестал мять пальцами затылок. – Федорыч, я вот чего разумею… Ночные дозоры – это хорошо, результативно, даже очень результативно… Но враги ведь и днем не дремлют, действуют и при ясном солнышке.

– Я в этом нисколько не сомневаюсь.

– Неплохо бы и днем по нашим владениям пройтись. А, Тимофей? Посмотреть, чего творится. Чтобы иметь на руках полную картину. А?

– Иногда я выхожу днем. Правда, не так часто, как хотелось бы, и с короткими пробежками.

– Нужен выход с длинной пробежкой. Для ясности.

– Будет сделано. Цезарь хоть Уссурийскую тайгу при дневном свете посмотрит.

– И ты сам тоже.

– И я тоже, – согласился Кацуба. – Не то ведь все ночью да ночью, в темноте… А в темноте за каждым кустом разбойник чудится.

Результат дневного похода был неожиданным: Цезарь сел на странный кривобокий след, оставленный человеком – то ли человек этот инвалидом был, то ли ходил с каким-то приспособлением, то ли еще что-то неведомое было – след уходил в тайгу, там петлял по-заячьи, в одной из падей пропал было совсем, но потом появился вновь. Кацуба шел по следу и гадал, не понимая, чего надо этому нарушителю, хотя обычно всегда понимал и вообще через сорок-пятьдесят метров становилось ясно, кто идет – контрабандист с мешком китайских мазей и лекарств, популярных в дальневосточных краях, белогвардеец с запасом взрывчатки, чтобы поднять в воздух мост, перекинутый через речку на новой шоссейной дороге, обыкновенный разбойник, угоняющий из местных деревень скот, или заблудившаяся бабка, вышедшая в тайгу искать целебные женьшеневые корешки.

А тут было что-то новое, ранее неведомое, этим неведомым очень заинтересовался не только Кацуба, но и Цезарь – пес топорщил столбиком уши и глухо рычал, часто старался перейти на быстрый бег, способный сорвать следопыту дыхание.

Когда становилось невмоготу, Кацуба, хрипя, сплевывая на снег тягучую сладкую слюну, осаживал пса, дважды вообще велел остановиться и лечь на землю. Сам присаживался на корточки рядом и, налаживая в себе дыхание, настороженно оглядывался. Кобуру нагана на всякий случай держал расстегнутой – мало ли что!

Снега в тайге было мало, из-под серых жидких нахлобучек иногда проглядывала яркая оранжевая или красная листва, резала взгляд – особенно красная, походившая на кровь, она рождала в груди некую оторопь, – хорошо, что оторопь эта проходила быстро; попадались и зеленые ростки, не желавшие поддаваться зиме, холоду, ловили своими помороженными макушками свет, тянулись к нему… Зима в уссурийском краю обычно бывает теплой, кто знает, может, повезет, и ростки доживут до весны?

Отдышавшись, – на это уходило полминуты, может, чуть больше, – Кацуба вновь оказывался на ногах:

– Вперед, Цезарь! Пора нанести сокрушительный удар по врагам пролетарского народа!

И они с Цезарем неслись дальше.

В маленькой аккуратной пади, по краям которой густо росли фиолетовые, в синь прутья багульника, Кацуба заметил человека.

Человек этот, кривобокий, маленький, как подгнивший гриб, сидел на пне и отдыхал. Лицо желтое, крохотное, в два детских кулачка, не больше, глаза – два черных уголька, – горели нехорошо, будто стремились прожечь следопыта насквозь… Цезарь рванулся было к нарушителю, но Кацуба сдержал его:

– Тихо, друг!

Цезарь, не соглашаясь с хозяином, зарычал, натянул повод, но Кацуба