всем жилищном строительстве. Любой бельгиец знал его логотип: домик с щелью на крыше, куда, как в копилку, опускают сэкономленные деньги. Но в 1991 году бельгийские власти предали маленького эконома и его старого, верного друга — Сберегательную кассу. Они выставили АСЛК на торги. Немного погодя АСЛК была проглочена мегаконцерном «Фортис». Его символом было туманное облако, составленное из разноцветных мазков, весьма точный образ «упорядочения пространства» после повального строительства домиков на прилежно сэкономленные деньги. Но даже мне, с крайней подозрительностью наблюдавшему за банковским делом, не дано было предвидеть, что это разноцветное облако через неполных два десятилетия громыхнет пророческим разрядом, когда планетарный кризис потряс все основы финансовой системы и «Фортис» бесславно пошел ко дну в беспорядочном сумбуре страстей: самомнения, презрения к людям и неспособности к делу. «Фортис», некогда отпрыск «Сосьете женераль», то есть самой Бельгии, сейчас червеобразный отросток французской корпорации «БНП — Париба», которая, как и полагается французским корпорациям, имеет штаб-квартиру в Париже.

В ХХ веке «упорядочение пространства» и градостроительство в течение пяти десятилетий были подчинены одному: восстановлению жилого и коммунального фонда городов и поселков, разрушенного двумя мировыми войнами. Знаменитым стал фотоснимок разбомбленной палаты суконщиков в Ипре; война сровняла с землей и центр Лёвена; серьезно пострадали Мехелен, Арсхот, Дендермонде; в развалинах лежали валлонские города Визе и Динан. Нидерландский архитектор Берлаге посчитал, что измученной Бельгии просто повезло, потому что она стала первой страной, где можно начать строительство современных городов. Бесчувствие архитекторов не знает границ.

Власти раздавали деньги общинам, у которых был готов строительный проект, но кто чихал на закон, того не наказывали. Предвоенное состояние порой восстанавливали за счет повторных залогов. Местным воротилам было наплевать на современные архитектурные стили, они выбирали более или менее исторические реконструкции и привычные красные линии улиц и площадей. Этот консерватизм был благом для наших провинциальных городов. Во всяком случае, они сохранили свою уютность и связь с прошлым. Когда гуляешь по центру Дендермон-де или Лёвена, то думаешь: какой симпатичный городок, какие красивые дома из минувших столетий, какие великолепные фасады времен ренессанса и барокко. Но это всего лишь обман зрения. Прогуляйтесь по Старой рыночной площади Лёвена, но не усаживайтесь на одной из террас, а внимательно пройдитесь вдоль ряда домов. На каждом фасаде, чаще всего между первым и вторым этажом, иногда выше, вы увидите камень с высеченной на нем датой; часто это 1917 год. Тремя годами раньше немцы подчистую разрушили несколько районов Лёвена. Внушительные фасады, напоминающие о средневековом прошлом Фландрии, все они родом из ХХ века.

Сразу после Первой мировой войны некоторые из наших архитекторов-модернистов получили шанс отвести душу в строительстве жилья для народа. Спроектированные ими кварталы быстро приобрели международный резонанс. Впоследствии жильцы зачастую сбывали с рук свое жилье по дешевке, как это происходило в садовом поселке Батавия (Р. Фервилген, 1920), в Руселаре. В Зелзате приходит в упадок упрямая «Маленькая Россия» (Х. Хосте, Л. ван дер Свалмен, 1923), в Вервье вы можете увидеть Ситэ-де-Унь (К. Тирион, 1925). Весной, в пору цветения японской вишни, посетите сад Ложи-Флореаль для рабочих в брюссельском Босворде (в частности, Ж.Ж. Эггерикс и Л. ван дер Свалмен, 1925), этот сон в стиле Риэ Крамер[50]. А тот, кто прогуливается по андерлехтскому кварталу Мортебек, может потеряться в декорациях сериала «Чисто английские убийства». Мне кажется странным, что именно эти безошибочно социалистические эксперименты предстают в облике давно умолкнувшей Аркадии. Около 1923 года пламя энтузиазма вокруг новых рабочих кварталов угасает. Щедрость и размах первых послевоенных лет иссякли. Власти стали теперь побаиваться «красных» жильцов.

После 1945 года Бельгия приобрела путаное убеждение, которое у нее сохранилось и от которого ей никогда не избавиться, разве только упадет атомная бомба.

В период между 1945 и 1962 годами у нас не было никакого упорядоченного пространства. Потом вышел упомянутый выше закон, который недавно был подогнан под существующую практику. Все эти годы бельгийцы с остервенением строили дома где только можно.

Домовладение для рядовых граждан существенно облегчил Закон Де Тайе от 1948 года. Благодаря ему можно было получить на простой дом очень высокий кредит (почти до полной стоимости залога), а затем получить страховую премию на строительство и покупку. Люди широко пользовались этим законом. Десятки тысяч семей обзавелись собственными солидными домами.

На моих глазах люди сами, своими руками строили себе жилье без каких-либо скидок на субботние дни и вечера, даже во время отпусков, а позже, когда перестали прислушиваться к пастору, и по воскресеньям тоже. Они строили в своей деревне, на земле, полученной по наследству от родителей или купленной по дешевке. В 60-е годы, когда стоимость свободного и застроенного участков земли еще не была определена законом, повсюду, где находилось место, поднимались дома. Это не везде разрешалось, но и там, где не разрешалось, все-таки тоже иногда происходило. Попробуйте людям объяснить, что на унаследованной земле по эту сторону улицы строить можно, а на унаследованной земле по другую сторону улицы нельзя.

Люди жили в своих деревнях и были готовы каждый день ездить на работу по часу, два, три и больше в один конец. Железных дорог пока еще не хватало. Этого хотел законодатель. Де Тайе был христианский демократ. Люди, сидящие у себя дома, ведут себя порядочнее и традиционнее. Иначе говоря, они сберегут свои голоса для католической партии. Люди, у которых есть свой дом, не станут сломя голову бросаться в классовую борьбу, как эти оторванные от жизни социалисты в своих многоквартирных казармах. Хитроумный политический расчет нашел отклик в сердцах очень многих простых фламандцев и валлонов, католиков и не шибко верующих.

Это челночное движение в Бельгии было и продолжается. Уже в 1878 году здесь впервые в Европе ввели дешевые железнодорожные проездные. Рабочие могли за небольшую плату ездить на работу и обратно шесть раз в неделю. Стала возможной необычайная мобильность — парадокс на фоне крайней усидчивости и домовитости. Ежедневно или еженедельно фламандские рабочие толпами ездили в валлонские индустриальные районы. Существовала, конечно, и миграция (см. главу о Валлонии), но десятки тысяч людей продолжали жить в своих деревнях.

В каждой такой дыре имелась станция. Если же ее не было, строили трамвайную остановку. Трамваи ходили по специальной полосе вдоль больших дорог или напрямую через поле. Таким приятным, уютным образом мне часто доводилось ездить к своей тетке на каникулы в деревню в Восточный Брабант. В этой деревне трудились только крестьяне — члены данной общины, прочие ездили на работу, сначала в Валлонию, затем в