– Что ты делаешь?

Айрис подняла глаза. Мать. Она стояла и качала головой – по-прежнему босая и в белой сорочке.

– Мама! – Айрис улыбнулась испачканным, как у ребенка, лицом.

Элеанор указала на почву.

– До чего ты дошла, милая, – землю ешь?

– Да нет, это только с виду земля. Где ты была?

– Понимаешь, произошел некий… сбой. – Элеонор нагнулась и, набрав бледной, голубоватой рукой горсть земли, дала ей высыпаться. – Это обычная почва. Тебе все мерещится.

– Мне мерещишься ты, – рассмеялась Айрис.

– Айрис, – позвал Джона с другого конца фермы. – С кем ты там разговариваешь?

– Ни с кем! Сама с собой.

– А, тогда ладно.

Главное – сохранять достоинство. Чувство собственного достоинства превыше всего.

Айрис старалась как можно больше спать в самое неожиданное время дня и ночи, будто кошка, – так легче переносить голод. Когда ее организм уже не мог спать, она навещала пустые коридоры и комнаты Центра. Иногда ее сопровождала мать, которая то появлялась, то исчезала. Они мало разговаривали. Просто ходили. Подол сорочки Элеанор запачкался, подошвы ног почти совсем почернели. Повсюду были рассеяны розовые песчинки – они собирались в углах, оставались на подушке и покалывали лицо. Носились туда-сюда светящиеся жуки. В кафетерии Айрис отследила боковым зрением какое-то движение. Повернувшись, она заметила зверька размером с чихуахуа. Он красным размытым пятном метнулся за стойку с такой скоростью, что ей не удалось его разглядеть. Она попыталась догнать зверька, но его и след простыл. «Почему я раньше не видела этих зверьков в окно? – удивилась она про себя. – Неужели плохо смотрела?»

Что было снаружи, проникло внутрь. Настоящая Никта, а не жалкий муляж Земли.

Ночью она слышала отдаленные звуки: смех, вздохи, стоны, колеблющиеся между болью и удовольствием. Кто-то занимался сексом. Она улыбнулась при мысли, что неминуемая смерть все еще бессильна против человеческой сущности.

В окне она видела развалины Центра-2. Его обвалившиеся стены занесло слоем песка. Остался только черный остов. Повиснув на нем, на ветру развевался обрывок полиэтилена. Она завидовала этому обрывку. Как бы ей хотелось выйти наружу, ощутить дуновение ветра в лицо и остаться в живых.

По контрасту с сочной округлостью живота ее руки походили на хилые стебельки. Может быть, маленькая нахлебница выживет, думала она, даже если я – нет. Может быть, пока я буду умирать, она выползет из влагалища, и ее удочерят инопланетные существа, вроде того красного чихуахуа. Они оградят ее от опасностей, как волки в «Книге джунглей». Может быть, с ними ей выпадет больше счастья. Может быть, может быть, может быть.

Почему-то она считала, что у нее будет девочка.

Ни одна камера не работала. Айрис, проходя, проверила каждую. Никто на нее не смотрел. Когда ее не станет, на Земле об этом не узнают. А имело ли это значение? Для них она уже умерла. Ее не стало семь лет назад. Наверное, они поплакали, потосковали и смирились. Хотя она до сих пор жалела, что не может поговорить с сестрой. Что бы она ей сказала? «Жизнь штука стоящая, и так далее, и тому подобное. Я люблю тебя».

Миллионы людей на Земле голодают. Люди сражаются на войне и погибают за свои дурацкие страны. Люди пьют шампанское в отелях, женятся и занимаются любовью. Люди учатся ходить и говорить, приучаются к горшку. Люди стоят на мостах и раздумывают, не прыгнуть ли вниз. Бедная старая Земля.

Если бы Айрис находилась там, она бы отошла от моста, села в автобус до Клэптона, завалилась в постель, под одеяло, и слушала бы радио: те же знакомые голоса, ведущие спор по тем же знакомым вопросам. Или нет, будет воскресенье. В воскресенье она слушает музыкальную радиостанцию. Звучит песня, которую она никогда раньше не слышала, – нечто изумительно печальное из Бразилии, Мали или Анголы – из тех мест, где она не бывала. Слов Айрис не понимает, но они полны любовной тоски. Проезжает автомобиль. Поют птицы. В соседней комнате спит Киран. Мобильник издает сигнал.

Эдди. Доброе утро, красавица. Проголодалась? Позавтракаем?

Айрис. Да! Целую.

* * *

За последние два дня Айрис не встретила ни одного никтианца. Мечта сбылась. Она осталась одна. Ей хотелось лечь посреди Оксфорд-сёркус, где нет ни одной машины, вдыхать загрязненный воздух, потом зайти в Topshop и купить платье. И увидеть, как по Гросвенор-сквер проходят рысью двадцать великолепных лошадей с лоснящимися шкурами. Она бы выпустила на волю всех животных лондонского зоопарка, и тигры, жирафы, тарантулы и гориллы отправились бы гулять вдоль Риджентс-канала. Ей хотелось увидеть закат с Парламентского холма и, как в детстве, кубарем скатиться с вершины вниз. Заглянуть в таинственную Эдвардианскую беседку в парке Голдерс-Хилл, недалеко от того места, где она жила, когда у нее был отец. Без садовников, успевших переселиться в мир иной, лианы и цветы обовьют строение, нежно окутав его цветущими ароматными стенами. «Вот и пришло наше время», – подумают растения.

Наверное, лет через двести, когда Землю наконец разорят ее обитатели, человечество снова сделает попытку колонизировать Никту. И под слоем розового песка люди обнаружат Айрис и ее дочь, от которых останутся лишь скелеты, один в другом, как в матрешке. Мать и ее нерожденное дитя. Печально и завораживающе! Как в Помпее, где нашли те ужасные тела, покрытые вулканической пылью. Наверное, их скелеты выставят в музее – первом на Никте.

Нет, наше время не пришло, решила Айрис. В музей мы не попадем. Мой ребенок родится. Она выживет, как на Земле выживали дети, рожденные до появления врачей, акушерок и больниц. Она никогда не увидит Землю, но она будет жить. Она никогда не попробует чизбургер с картошкой фри, пиццу, карри, шаурму с бараниной и маринованным огурцом, жареное мясо, свежеприготовленную пасту, устрицы, да и просто яйца вкрутую с солью – даже если здесь будет настоящий рай. Ее дочь получит взамен другое. Она будет жить.

39

Это конец?

Однажды ночью у себя в комнате Айрис стояла и смотрела в окно. Затемнение больше не работало, и она видела, что происходит снаружи. Яркий и ласковый, как всегда, солнечный свет. Она не знала, сколько сейчас времени, но по форме и степени усталости определила, что примерно часа четыре утра. Значит, в Чикаго, Мехико, на Галапагосских островах и в Белизе столько же. Почти все там сейчас спят. Возможно, бодрствуют только животные на Галапагосских островах, но они все равно не люди. Глядя на знакомый пейзаж, Айрис стучала пяткой о босую грязную пятку.

– Нет места лучше, чем родной дом, – повторяла она. – Нет места лучше, чем