Неизвестно, взойдут ли денежные деревья. Если нет, он тоже на Марс не вернется, слуга покорный. Ему обрыдла толстуха жена, обрыдли счета за еду, обрыдли налоги: дорожный, на добавленную стоимость, на деревья, на газ, на траву, на воздух, на первую, вторую, третью и четвертую мировую войну. А больше всего обрыдло быть образцовым службистом-трезвенником.

Вместе с луной над голубыми песками Земли взошел первый вископобег.

Девушка напомнила Марку Эдну Сент-Винсент Миллей[18]. Волосы цвета одуванчиков сияли на полуденном солнце, старомодное белое платье плескалось на ветру вокруг длинных стройных ног. Ему показалось, что она перенеслась в наше время из прошлого, хотя, как выяснилось потом, перенеслась она, напротив, из будущего.

Марк остановился чуть позади нее, тяжело дыша после подъема на холм. Девушка его пока что не видела – как бы дать знать о себе, не напугав ее? Размышляя над этим, он набил и раскурил трубку. Девушка за это время успела обернуться назад и смотрела на него с любопытством.

Он медленно подошел, радуясь близости неба и ветру, дующему в лицо. Надо бы почаще выбираться на такие прогулки. Внизу, за лесами, вспыхнувшими первыми красками осени, виднелось озеро, хижина на берегу и дощатый пирс. Жену неожиданно взяли в жюри присяжных – пришлось проводить две недели, прибереженные от летнего отпуска, в одиночестве. Днем он рыбачил с причала, прохладными вечерами читал у камина. После двух дней такого существования он наугад углубился в лес, поднялся на холм и заметил девушку.

Подойдя, он увидел, что глаза у нее голубые, как небо, служащее ей фоном. Прелестный овал ее юного лица вызвал у Марка столь острое дежавю, что он с трудом подавил желание прикоснуться к ее щеке: рука осталась опущенной, но пальцы так и чесались.

Что это на него нашло, во имя всего святого? Ему сорок четыре, а ей вряд ли больше двадцати.

– Красивый вид, правда? – спросил он.

– Восхитительный! – подтвердила она, охватив широким взмахом сентябрьские леса, ближнюю деревушку и городские окраины. Зубчатые очертания Ков-Сити на горизонте таяли в дымке и казались башнями средневекового замка – скорее мираж, чем реальный город.

– Вы тоже живете в Ков-Сити? – спросил Марк.

– Можно и так сказать, – улыбнулась она. – В Ков-Сити двести сорок лет спустя.

Не обязательно в это верить, говорила ее улыбка, но будет очень мило, если вы притворитесь. Марк улыбнулся в ответ.

– В две тысячи двести первом году, стало быть? Город, должно быть, сильно разросся?

– Да-да. Теперь он входит в большой мегаполис и простирается вот досюда. – Она показала на лес у них под ногами. – Две тысячи сороковая улица проходит прямо через рощу сахарных кленов, а вон те акации видите?

– Вижу.

– Там теперь супермаркет, такой огромный, что обойти его можно лишь за полдня, а купить можно всё, от аспирина до аэрокара. Рядом, в вашей березовой роще, большой магазин одежды, где продаются последние модели от ведущих кутюрье. Утром я купила там это платье – правда, красивое?

Марк из вежливости не стал возражать, хотя красивым платье делала только она. Оно было сшито из незнакомой ему материи, похожей одновременно на сахарную вату, морскую пену и снег. Какой только синтетики нынче не выпускают, и чего только не выдумывают юные девушки.

– Сюда вы прибыли на машине времени?

– Да, ее изобрел мой отец.

Надо же, с каким невинным видом она все это сочиняет.

– И часто вы здесь бываете?

– Да! Это мои любимые координаты пространства-времени. Стою здесь часами и смотрю. Позавчера увидела кролика, вчера оленя, сегодня вас.

– Но как же вы могли быть здесь позавчера, если всегда возвращаетесь в ту же точку времени?

– Дело в том, что внутри машины время идет точно так же, как и везде, и для возвращения в прежние координаты ее каждые сутки нужно перенастраивать. Я этого не делаю, потому что люблю бывать в разных днях.

– А отец ваш не путешествует с вами?

Девушка проводила глазами плывущий в небе гусиный клин.

– Ему очень хотелось бы, но он теперь инвалид. Я ему все рассказываю, – поспешно добавила девушка, – а это почти все равно, как если бы он видел своими глазами, правда?

– Конечно, – подтвердил Марк, тронутый ее дочерней заботой. – Хорошо, должно быть, иметь собственную машину времени.

– Очень. Красивые пейзажи все любят, а в двадцать третьем веке их осталось немного.

– Да и в двадцатом тоже, – признался Марк. – Этот, можно сказать, коллекционный – надо бы почаще бывать здесь.

– Вы живете где-то поблизости?

– У меня сейчас отпуск, и живу я в хижине, милях в трех отсюда. Жена заседает в жюри и не смогла поехать со мной. Откладывать отпуск больше нельзя, вот я и сделался отшельником на манер Торо[19]. Марк Рэндолф меня зовут.

– Джули Денверс.

Имя шло ей, как белое платье, синее небо, вершина холма и сентябрьский ветер. Возможно, она живет в той лесной деревушке, но это не так уж важно. Придумала девочка, что явилась из будущего, и на здоровье. Значение имеет лишь та глубокая нежность, которую он почувствовал к ней с первого взгляда.

– Вы где-то работаете, Джули, или еще учитесь?

– Да, учусь – на секретаря. – Она проделала красивый пируэт и сцепила руки перед собой. – Это так волнительно, работать в большой серьезной конторе и записывать мысли больших людей. Хотите, я буду вашим секретарем, мистер Рэндолф?

– Очень хочу. Я так со своей женой познакомился – она год служила у меня секретаршей, еще до войны. – К чему он, собственно, сказал это?

– Она была хорошей секретаршей?

– Лучшей из лучших. Жаль было ее терять, зато я приобрел ее в другом смысле, так что потерей это, пожалуй, не назовешь.

– Да, наверно. Простите, мистер Рэндолф, но мне пора. Нужно приготовить папе ужин и рассказать ему обо всем, что я видела.

– А завтра вы здесь будете?

– Очень может быть, я каждый день здесь бываю. До свидания, мистер Рэндолф.

– До свидания, Джули.

Она легко сбежала с холма и исчезла в роще сахарных кленов, через которую двести сорок лет спустя пройдет Две тысячи сороковая улица. Очаровательное дитя… какая вера в чудо, какой кипучий энтузиазм. Самому Марку было отказано и в том и в другом. В двадцать он штудировал право, в двадцать четыре приобрел собственную практику, которая поглотила его целиком – впрочем, не совсем целиком. Когда он женился на Анне, высокие заработки временно отодвинулись на второй план; потом началась война, и случился второй промежуток, во время которого высокие заработки казались чем-то отдаленным и даже презренным. Но он вернулся к гражданской жизни, и необходимость зарабатывать на жизнь заявила о себе с новой силой, тем более что у них с Анной родился сын. Лишь недавно он стал себе позволять месяц ежегодного отпуска. Две недели он проводил с Анной и Джеффом там, где хотели они, еще две, когда Джефф возвращался в колледж – с Анной в хижине у озера. На этот раз он жил там один – не совсем, впрочем…