Саня обескураженно смотрел на брата.

– И Асю не взваливай на себя, – продолжал Болек. – Позволь ей самой решать! Даже если она ошибётся – это полезный опыт.

– Я не согласен, что опыт приобретается ошибками. Опыт приобретается терпением, смирением и мужеством. А если человек себе в молодости все кости переломает – уже и не пригодится ему никакой опыт, – качнув головой, сказал Саня.

– Позволь ей – и увидим, кто прав! – настаивал Болек.

– Что значит «увидим»? Это сестра моя, а не поле для экспериментов!

Саня поднялся с лавки и, подхватив пакеты с Асиными вещами, зашагал прочь из двора.

– Подожди! Я всё-таки с тобой! – нагоняя его, сказал Болек. – Мне в любом случае надо увидеть этот приют, хотя бы из-за Курта. Софья просила поработать с ним.

Саня остановился и с внезапной жалостью поглядел на брата. Что-то и правда с ним было не так. Заморский принц, сторонившийся их все эти годы, явился и, как маленький мальчик, просит принять его в игру.

– А самолёт? – спросил он. – Ты что, не летишь?

– Чёрт! Да! Самолёт… – Болек заложил ладонь за голову. – Ладно, Саня, прости, что задержал! Знаешь, мне жаль, что меня не было двадцать лет, – прибавил он. – Но я наверстаю!

* * *

«“Меня не было двадцать лет!” Интересно, в каком это смысле – “не было”? Может, и правда не было!» – думал он, поднимаясь по лестнице. А когда вошёл, оказалось, что уже сервирован чай по-спасёновски. Сладкие пироги с яблоками и черникой, заварочные чайники, отдельно чёрный, а ещё с чабрецом и мятой, и кофе, кому по-турецки, кому американо из кофеварки, да с горячим молоком, а Илье Георгиевичу «облегчённый» растворимый.

Болек сидел над тарелкой, упёршись локтем в стол и заслонив «козырьком» ладони лицо. Немного стыдно было за пособничество беглянке, но и радостно. Он чувствовал: всё это были удары по ледяной глыбе внутри. Крушить её, пока не рассыплется!

Родственники за лишившимся именинницы праздничным столом пытались замять неловкость передачей друг другу того или иного лакомства. Одна Серафима не унывала. «Я задую пирог! Ася мне разрешит! Я так сильно задую!» – кричала она, выковыривая из коробки свечи.

– Сонь, а у вас сохранились фотографии того лета? Ну, когда я в тебя влюбился? – спросил Болек, не стесняясь присутствующих, словно давняя жизнь сердца мирно лежала на антресолях, в альбомах и коробках со снимками.

– Ох! А я ведь помню, Болюшка! – воскликнул Илья Георгиевич, выручая обескураженную Софью. – Елизавета Андревна тут, конечно, перегнула, устроила шекспировскую трагедию, я ей говорил! Какие уж там вы родственники! Ты западный у нас славянин, а мы русские. Но нет! Строго-настрого! А Сонечка-то сколько плакала, но всё равно – кремень! Раз бабушка сказала – ни-ни! Вот был авторитет у старшего поколения!

– Так это бабушка, оказывается, всё испортила! – улыбнулся Болек. – А я-то думал, у меня классическая неразделённая любовь.

– Там в квартирке, в коробках, все фотографии, – подсказал дядя Серёжа.

Шутливый диалог о любви немного скрасил отсутствие именинницы, хотя некоторых и поверг в растерянность. Илья Георгиевич, задумавшись, облил жилетку кофе, а Софья разбила чашку.

Расстроенную и сердитую, с пылесосом в руках, Болек поймал её в коридоре и преградил дорогу.

– Вот оно, Соня! – воскликнул он. – Это именно то, что нужно! Сегодня я увидел мою альтернативную линию жизни!

– Болек! Что ты вообще творишь! – возмутилась Софья. – На Лёшку наехал! Асю с балкона спустил! И я тоже, как дура!.. Что происходит?

Болек улыбнулся и произнёс загадочно и важно:

– Ты права. Что-то происходит, это наверняка! Думаю, начинаются перемены.

– Если тебе скучно – покумекал бы лучше, как сделать, чтобы я не села за дядю Мишу! – яростно зашептала Софья и, боднув кузена плечом – дай дорогу! – прорвалась с пылесосом в гостиную.

За окном, в липовых ветвях загорелось закатное солнце. День сложил лепестки, и сложил лепестки Асин праздник. Брат с сестрой так и не вернулись. Тётя Юля, омрачившись, слушала дяди-Серёжин пульс.

Болек, трогательно простившись со всей роднёй, накинул выданную ему из шкафа старую Санину куртку и растворился в весеннем тумане подъезда. На Пятницкой сел в такси. Перед аэропортом ему ещё нужно было заехать на Ленинградский вокзал, где оставил чемодан. Когда машина тронулась, он обернулся, стараясь разглядеть на прощание дом. А через полсотни метров велел шофёру остановиться и вышел.

В задумчивости пересёк Большую Ордынку и свернул в скверик неподалёку от Третьяковки. Там, устроившись на скамейке, достал планшет и, помедлив совсем немного, набрал в строке поиска «аренда квартир в Москве».

Никогда прежде вопросы вроде того, что задал ему сегодня Болек, – «Зачем тебе это надо?» – не смущали Саню. Он знал, что ответа не нужно. Нужно действовать по-солдатски, исполняя волю командира. А волю эту понять нетрудно – она проявляется в движениях совести. Чувствуешь направление – иди и делай. Так он и поступал всегда.

Но сегодня, оттого ли, что в семье было неладно, вопрос чуткого наблюдателя – «Зачем?» – а также его слова о «перегоревшем мангале» попали в сердце. Он остановился и впервые испытал головокружительное чувство потери оси, может быть, даже потери веры. Само собой, через миг Саня вытряхнул из головы глупости и побежал дальше, но пуля осталась внутри.

В лесу вечерело. По хрупкому, тающему насту розовыми следами ступало солнце. Саня встревоженно глядел по сторонам, путая закат с размывами отравы. Когда он вынырнул из орешниковых кустов, глаза первым делом отыскали во дворике сестру.

Ася сидела на лавочке, вытянув ноги по плоскости доски, подальше от растёкшегося яда. Чёрное с лёгкой серой строчкой пальтишко Болека, сшитое, судя по божественному качеству материи и кроя, явно на небесах, укутывало её до колен. На ноги были натянуты серые шерстяные носки изрядного размера, должно быть из местного Пашкиного обмундирования. Внизу, на отравленной земле, косолапо повёрнутые мысками друг к другу, стояли синие резиновые сапоги, тоже местные. Возле Аси на краю лавочки скромно пристроился Курт.

Несколько часов назад Курт прибыл во дворик на Пятницкой, полный решимости позвонить в дверь, сказать, как он рад, что однажды она родилась, – и удалиться. Он вовсе не собирался описывать Асе безнадёжные вечера в приюте, куда она больше не приходила, не собирался даже дарить ей свой бирюзовый талисман – не те у них отношения. Просто отдать цветы – и всё.

В цветочном киоске Курт набрал пёстрый весенний букет – такой, чтобы Ася выбрала сама, что ей по вкусу. Тут были розовые душистые лилии, первые тюльпаны разных сортов, нарциссы и острые синие ирисы, были нежные мелкие цветы на веточках, названия которых он не запомнил. Герберы, гвоздики и розы показались Курту грубыми – их он не взял.