носить новый золотой брегет, на крышке изнутри две странных и значащих весьма много царапины, нет собаки, но немногим более шести лет назад имелась, почти месяц как возвратился из Южной Америки и тогда-то всё и началось, что он не хозяин своему депо, имеет влиятельного родственника в Петербурге, и эти сведенья чрезвычайно заинтересуют человека, который теперь всё время рядом, что, если они ему не помогут, он оставит попытки найти убийцу и даже не будет справляться в полиции о ходе дела, что кредиторов у него больше, чем должников, в детстве переучили с левши на правшу, определил некоторые из методов воздействия в связи с этим, период сопротивления, а также породу дерева, из которого изготовили рукоять его трости, при этом не видя саму рукоять. Не будь сейчас поры стыка двух систем… такой явной европеизации, гомона действительных тайных советников над головой, как будто они умеют летать или сферы их в прямом смысле высшие… живут, казалось бы, только в Петербурге, а сталкиваются с ними все, вот и их первого заказчика не минуло, и теперь он с вывихом, рамолик, сам не понимает, что уже вляпался, думает, что он при должности, после чина седьмого класса ушёл в отставку, и тут полагая, что это ни с чем, помимо его воли, не связано.

Хорошее время, середина третьей четверти XIX-го столетия, пора дорожных происшествий с пассажирами и благоденствия. На всём глазурь середины века, эмаль разгара, сонный промежуток от декабристов до народовольцев. У людей просматривались души, они относились в театры, в бордели, на воды, на службу, там души тоже, ждали, прощали, говорили шёпотом «в огне», а другим слышалось «в окне», и они подле них задерживались, до первых звёзд, а под теми русские контингенты маршировали и уже стояли во враждебных им областях, на Кавказе, в Туркестане, в Персии, видели их же, в отчаянии шерстя небесный экватор, не предполагая за тем космоса, больше думая, что это вокруг Земли всё зависло, как и они здесь застряли; в гарнизонах огнь разящий, среди туземцев, в Польше не лучше, ненависть везде, а у них невольно ответная, в том числе и в сторону Отчизны; смотрели, как сарты разбирают крепостную стену Ташкента, растаскивают по кирпичику, она громадна, но конечна, в противном случае тут бы гнул спину Сизиф, а такого русский императорский дом ещё добиться был не в силах.

— Амфилохий Андреевич Пересыпов.

Прохоров представил Л.К.

— Рассказывайте, — тоном, словно они уже одалживали.

— Видите ли, — преимущественно он обращался к Л.К., — я состою в должности директора нашего солькурского депо…

В пору рассказа он оставался безразличен, не выказывал особенного интереса, но и не отворачивался уж совсем. Недавно ему исполнилось семнадцать.

— …и это в разгар номера, на всём ходу…

— Надеюсь, замер скорости готов, мы вчера об этом говорили.

— Или вот, кладовщик упал с трапеции.

— А, это та история с маслом? — при восклицании он покосился на Л.К., тот не изменил безразличию.

— …принял за грудь потайной баллон, из тычинок, чрез хитровздутый, спрятанный в штанине и других притéльных одеждах протяжной капитель…

Вдруг он встал, подошёл к проезжей части и кинул монетку под колесо проносящейся под горку телеги с сеном. Вернулся на место.

— …не вода отнюдь, а квинтэссенция соляного антрахаса…

— Проходило у меня похожее дельце, — солгал Лукиан Карлович.

— …наслышан о ваших талантах, поставьте как лист перед травой…

— Хорошо, — важно, — это нам пригодится. Только давайте впредь без отсылок к Уитмену.

Директор поднялся.

Он просунул стопы ему под ноги, от котелка до привязки подтяжек откинулся, потерял шляпу, но не обратил на это внимания. Директор легко кивнул обоим и торопливо пошёл вниз по Флоровской. С прилившей к ланитам краской он поднялся, держа кулаки у подбородка, снова откинулся. Всем весом Лукиан Карлович прижимал его гимназистские ботинки на шнурках к лавке.

Ранним утром на пляже у женского монастыря они окунулись в реку, покатались в песке, оставив чистыми лица и ладони, облачились и двинулись в сторону депо пешком через Стрелецкую слободу.

Иные избы здесь строились ещё на пищальные деньги. Паводок сошёл только недавно, и к серединам деревьев — с вывернутых корней едва допрыгнуть — были привязаны плоскодонки вдоль всей Тускори. Быт их обрубал этот непреодолимый склон, на котором очень давно возвели крепость. С той стороны тоже разместились в низине, но не такой суровой, конечно, оттуда в жизни никто не придёт воевать солькурян. А раньше в красных кафтанах дули в трубы и чуть что не по их, все знали — могут поднять мятеж. Сейчас тоже находились межеумки с бердышами, с целенаправленным деструктивом, и речи не шло об оценке намерений таких агрессоров. И инстинкт смерти, и стремление к мировому господству давно заменили дрязги, однако у каждого в календаре имелся свой день стрельца, в который надо всё взять, во всё облачиться и идти с утра патрулировать речной больверк, а вечером бунтовать.

Они вышли на Верхнюю Набережную по диагонали от главного входа в гимназию, он не обратил на неё ни почтительного взгляда, ни злого, ни умилительного либо ностальгического, вообще даже не посмотрев. Внутри депо стало не до шуток. Кто-то сидел на круглом высоком табурете подле окна, выходящего на Стрелецкую слободу с тёмными проёмами, где в них пока ещё имелось очень мало стёкол, дорогу к Дворянскому собранию — то соседствовало с гимназией — и далее к Красной площади с её достопримечательностями. Обхватив руками лицо, он неразборчиво причитал:

— Божечтоянаделал, божечтоянаделал.

— Кхм, кхм, кхе, кхе, кху, кха, кхе, кхрха, — прокашлялся Лукиан Карлович.

Он поднял голову, долго озирал их. Немного подумав, вывернул карманы свободных полосатых брюк и оттянул от груди подтяжки. Они молча ждали. Пожав плечами, он ввернул всё обратно. Вперевалку, словно у него болели стопы, повёл за собой.

Дело раскручивалось, пусть пока и в магнитном поле гимназии, это надо преодолеть, для чего лучшее средство — поезд, даже не раскрытие, а смена обстановки. Связь между элементами психики в процессе мышления именно в этом месте, под обрывом, под сенью дома мук Л.К., для него носило соответствующую окраску. Не фобия, но и не пастораль, при всей отстранённости он не хотел оказаться слабоумным, которого тянет на место преступления, и тот уступает, а там выдаёт себя с потрохами, оглядываясь, вынюхивая, выказывая подавленность и при аресте биясь в падучей. Это не его путь, он хвост кометы, а она тромб из разумности и логики, вагонетка на самый верх, где он просто оглядится и пойдёт дальше, известной ему и больше никому информацией облагодетельствуя счастливцев на своём пути, других не