Такой социальный примитивизм в устах ученого слегка покоробил Вадима. Занимаясь бизнесом, Вадим усвоил, что мир нельзя рисовать только в двух красках. На деле их гораздо больше. А Сэм рассказывал дальше:

– Слишком умен оказался сеньор Норман для дела всеобщего равенства. Он возненавидел левые идеи. Говорили, что это произошло после теракта. Они что-то взорвали в Лиме… Якобы Норман был ни при чем… Но кто его знает, как там было… В любом случае, прививку от коммунизма он там получил.

– И при этом учился в Советском Союзе, – съехидничал Вадим.

– Ну, видимо, на деньги «сендеристов». Другим способом юный боливиец из небогатой семьи к вам попасть не мог, я так понимаю?

– У нас уже тогда многое менялось, – улыбнулся Вадим.

– Хорошо, что «сендеристы» этого не знали, – так же весело поддержал его профессор Уильямс.

Новая сторона жизни друга открывалась Вадиму, совершенно неизвестная. Открытие было сродни шоковой терапии. Белые пятна биографии стали расплываться темной тенью на карте их дружбы. Вадим усилием воли остановил этот процесс, иначе он потерял бы друга во второй раз.

«Он был «сендеристом», но потом увидел нечто такое, что заставило его возненавидеть мир, где счастье навязывают силой, – рассуждал Вадим. – Это многое объясняет. Ему очень нравился Киев, но он всегда насмехался над тем, как мы тогда жили и о чем мы мечтали».

И еще какая-то мысль мелькнула у Вадима юркой и хищной рыбой, оставив в сознании нечеткий, расползающийся след. Но в последний момент он успел поймать ее за хвост.

– Сэм, а можно взглянуть на письмена?

– Какие еще письмена?

– Эти ваши «велкам» и «бьенвенидо»…

– Над входом в заброшенный город?

– Да, я говорю о них.

Сэм и сам заинтересовался реакцией Вадима. Он мгновенно оказался у книжной полки. Этот парень ему нравился все больше. Уильямс перебирал фолианты:

– Сейчас, Бадди, попробую поискать рукопись… Так, здесь копии ронго-ронго – о, это очень интересно! Но они нам сегодня не понадобятся. Аристотель, Сенека, Апулей – это скучная античность с ее показушным гуманизмом. Где же у меня был «Манускрипт»? А, вот он!

В руках у Сэма оказалась довольно толстая папка из красного пластика, перетянутая резинками. Уильямс оттянул их, и резинки звонко хлопнули по тыльной стороне папки. Внутри оказались плотные исписанные витиеватым колониальным почерком листы бумаги, упрятанные в прозрачные файлы. Если бы не глянец, можно было бы подумать, что легендарный манускрипт хранится не в Национальном банке Бразилии, а в хижине у Сэма.

– Фотокопия, – словно угадав мысли Вадима, произнес тот. – Очень качественная, впрочем. Вы на это хотите посмотреть?

Профессор протянул Вадиму блестящий листок. Это была копия страницы манускрипта, на которой командир бандейрантов пытался изобразить надпись над входом в таинственный город. Буквы чем-то напоминали амхарский алфавит – такие же пересекающиеся крестообразные линии, с закорючками, похожими на погнутые гвозди. Украинец внимательно разглядывал надпись. Он щурил глаза, как будто сквозь узкие щели лучше просматривался скрытый смысл древнего изречения. Эта надпись ему напоминала кое-что знакомое, нечто такое, что он неоднократно видел. Он плотно сомкнул веки, сильно зажмурился, так, что перед глазами возникли разноцветные круги. Но вспомнить все помогла не зрительная память, а тактильная. Он догадался, что его рука уже ощущала рельеф тайных знаков. Однажды он гладил желобки букв на очень важном для него предмете. Его глаза открылись. Его пальцы заскользили по бумаге. Португалец хорошо постарался. Он точно изобразил эти знаки. Выбитые над воротами города в джунглях слова украшали старое оружие его земли, его родины. А может, и не слова это были? Клинья и царапины на грозном золоте молчали и ждали того, кто сумеет их прочесть. Он вспомнил, как брал холодное золото булавы и слегка подбрасывал ее вверх, чтобы лучше почувствовать вес. Какая приятная тяжесть! Так же приятно тяжела, должно быть, власть, доставшаяся усатым старцам в дорогих одеждах и с одинаково грустными лицами. Его пальцы внимательно и постепенно ощупывали поверхность оружия. Царапины – это ухабы на пути, а вот тайные знаки – это колея, по которой стóит двигаться вперед. Равносторонний крест, треугольные волны, перевернутый полумесяц – все это было написано в манускрипте и все это было вырублено на золотой гетманской булаве. Теперь он уверен в этом.

Замыкается круг. Норман, «сендеристы», Украина. Сколько еще невидимых мостов соединяют две окраины? Он сам стоит посередине одного из них, размышляя над тем, в какую сторону идти. Не было вокруг ничего – ни бунгало Сэма, ни растрепанного города за стенами дома. Осталась только мощная река с прекрасным и добрым именем. И два берега, до которых было одинаково далеко дотянуться. Он погрузился в свои мысли, а мысли стали бесконечным космосом, в котором не было ни времени, ни расстояния, ни вчера и ни завтра. Только здесь и сейчас. Лицо – каменная маска, глаза – зеркало души и вход во Вселенную мысли. Но зрачки прикрывали веки. Как на изображениях Будды. Со стороны можно было подумать, что Вадим остолбенел или с ним случился приступ. Сэм было бросился к нему, но Кирсти легким движением ладони остановила его. Что-то в этом движении было от индийской мудры, мягкого слога древнего языка жестов. Вадим не прочитал его. Но в его застывшую Вселенную прорвался вдруг поток теплоты, и благодаря ему он снова обрел кожу и плоть, а значит, вернулся в дом американского профессора. Когда его веки приподнялись, перед его глазами было лицо черноглазой девушки, тревожно смотревшей снизу вверх. Ее руки легли на его руки. Он внезапно понял, что перед ним самое прекрасное создание на земле – и, несомненно, самое доброе.

Она была красавицей. Но девушек с такой внешностью, как у нее, можно было найти на любой перуанской дискотеке или в кафе, работающем до и после полуночи. Все дело в том, что она была первой, кого он увидел после того, как его сознание вернулось из воображаемой реальности в реальный мир. И она заполнила тот отсек его души и его сознания, в котором должна была размещаться любовь, и который долгое время стоял пустым. Она, возможно, сама того не понимая, заполнила его полностью, и тот вес новых чувств, которые обрел Вадим, ему был очень приятен. Как приятен был вес драгоценной булавы.

– Не бойся, – сказала она. – Я с тобой, я с тобой.

Их ладони сомкнулись. Их пальцы сплелись между собой. Как амхарские письмена. Как таинственные знаки португальского манускрипта.

Писарро с трудом читал и писал. По правде говоря, его, скорее, можно было назвать неграмотным и необразованным человеком. Сначала он это скрывал от своих людей. Но потом, когда стало ясно, что его воля к победе и целеустремленность с лихвой компенсируют отсутствие знаний, он перестал это делать. Его авторитет среди конкистадоров был заработан собственным пóтом, чужой кровью и упрямством человека, играющего в лотерею, где на кон поставлена его собственная жизнь. Он не мог проиграть.