Я повесила трубку.

В туалете было пусто. Я закрылась в кабинке. Меня так трясло, что унитазное сиденье подо мной трещало.

Когда я вернулась в комнату, все уже разошлись. Киппи стояла в темноте, играя с мигающим огоньком свечи.

Я ожидала увидеть ее злость, но когда плюхнулась на матрас, Киппи подошла и присела рядом.

– Ты вспомнила свою маму, да? – спросила она. – Поэтому ты так расстроилась?

Я держала мамину картину с летающей ногой у себя в шкафу и не собиралась обсуждать с Киппи эту тему.

– Ты сказала, она погибла в автоаварии. Расскажи мне об этом.

– Ее сбил грузовик на шоссе. Я не хочу…

– Это очень тяжело, – вздохнула Киппи и обняла меня за плечи. – Я сегодня чувствую к тебе особенную близость, Ди.

Дотти ее оболгала. Я убеждена, что Киппи ничего плохого не говорила.

– Я ведь не плохой человек, – произнесла я, думая об украденных у нее письмах. Интересно, а если заклеить конверты и подсунуть ей все скопом? Можно обвинить в задержке почту.

– Я знаю, что ты не плохая, – сказала Киппи. – Можно тебя кое о чем попросить?

– Да, – ответила я. – О чем?

– Завтра постираешь нам темные вещи?

На следующий день пришло новое письмо от Данте, толще, чем обычно, и в большем конверте, с пометкой «Хрупкое/Не сгибать». Я сунула его в корзину с грязной одеждой – моей и Киппи – и пошла в подвал (в полдень это было безопасно – по графику в это время Дотти мыла третий этаж).

Арт Флеминг подался к камере и объявил последнюю категорию «Рискуй!»: человеческая анатомия.

– Маленькая бороздка между носом и верхней губой, – сказал он.

Победительница нахмурилась. Сразу было видно, что она поставила кучу денег и не знает ответа, и сейчас ее отправят восвояси под аплодисменты зала, вручив в качестве утешительного приза энциклопедию Гролье. Я подошла и переключила канал.

В новостях Пол Маккартни с усмешкой показал в камеру свежую газету, после чего ущипнул себя и сообщил журналистам – больно, стало быть, пока живой. Я выключила телевизор.

Киппи обещала в этот раз дать деньги на стирку, но она потратила все свои четвертаки на газировку. У нас на двоих набрались две кучи. Я сложила все темное и стиральный порошок в барабан и включила цикл.

Конверт Данте лежал в корзине среди белого белья. Я открывала клапан как можно аккуратнее.

Полароидные снимки были в отдельном, меньшем конверте, прикрепленном скрепкой к письму: пять снимков Данте, стоя и сидя, совершенно обнаженного.

Экспрессия этих фотографий поразила меня, будто громом. На одном Данте поставил руки на пояс, на другом закинул за шею – согнутые локти имитировали крылья. Волосы на лобке и под мышками казались черными и резко выделялись на фоне белизны тела – такого сияющего, будто в нем горела лампочка.

В письме он рассказывал, как запер дверь, пока сосед по комнате был на занятиях, и поставил фотоаппарат на кипу книг на стуле. «Не заняться с тобой любовью в ту ночь было самой большой ошибкой в моей жизни. Больше я ни о чем не могу думать. Надеюсь, эти фотографии упрочат наши намерения. Я искренне и глубоко тебя люблю».

Я вспомнила подрисованную фотографию в учебнике по религии в Сент-Энтони: грязная картинка шокировала и одновременно просветила меня. Но в полароидных снимках Данте не было ничего порнографического. Его лицо с отрезанным на нескольких снимках лбом сохраняло то же выражение внутренней борьбы, что и в выпускном альбоме, – лицо почти святого. Его позы говорили о том, что он предлагает свое тело, просит, а не принуждает, не разрывает и не вторгается, как Джек Свинья Спейт. «Все мужчины свиньи», – сказала я Руфи. «Не все», – возразила она. На одном из снимков Данте сидел на краю кровати, держа себя внизу, предлагая его. Каким-то образом это получалось у Данте вежливо.

Лицо, выражающее глубокое внутреннее волнение, напомнило мне другую картину, которая висит в бабкиной гостиной – Иисус, печальные глаза заглядывают вам прямо в душу, святое сердце обнажено. Мольба: слово из молитвы, которую я когда-то выучила. Лицо Данте умоляло меня.

– Знаешь, а можно ведь и не скармливать тяжким трудом доставшиеся денежки большому бизнесу!

Я обернулась, судорожно засовывая полароидные снимки в карман жакета. Маленькая Наоми сидела между стеной и урчащей сушилкой.

Она встала и вынула из кармана комбинезона упаковку спичек.

– Вот, я сейчас тебе покажу.

Оторвав картонную полоску, она вставила ее в щель для мелочи на стиральной машине и слегка нажала. Послышался тихий щелчок, гудение, и в барабан полилась вода.

– Спасибо, – поблагодарила я. «Наоми не могла разглядеть фотографии с того места, где она сидела», – говорила я себе.

– Не обязательно становиться жертвами «Дженерал Электрик» и энергосбыта.

Она снова села и начала читать.

Меня тянуло снова рассмотреть фотографии, но хотелось и продолжить разговор.

– Извини, – сказала я, – ты же летом была в Вудстоке?

Наоми отложила книгу.

– Да. Это было так офигенно, так свободно от предрассудков! Невероятно.

– Ты случайно нигде там не видела молодую пару с девочкой лет двух? У нее кудряшки, как у Ширли Темпл. Парень высокий и тощий.

Наоми рассмеялась.

– Понимаешь, в Вудстоке не воспринимаешь людей как индивидуальности. Мы превратились в нечто единое, в массовую величину.

– О, – протянула я, – понятно.

Должно быть, Наоми почувствовала мое огорчение.

– Зато я стояла через два человека от Джони Митчелла в очереди в туалет, – сказала она.

– Джони Митчелл пользовался общими туалетами?!

– Ну да! Смысл был в том, что мы все едины. Ты, я, Джони и твой высокий тощий друг – общество равных, живущих на маленькой планете. Это было так кайфово и очень политично!

– Да, – согласилась я, – ясен пень, было.

Наоми странно поглядела на меня и улыбнулась.

– Слушай, ты же здесь еще побудешь? Я хочу взять кое-что в своей комнате. Только никуда не уходи!

Она шумно вылетела из дверей и побежала вверх по ступенькам.

Я снова достала фотографии Данте. Я теперь к нему ближе, чем Киппи, хотя ни он, ни она об этом не догадываются. Фотографии как-то связали нас, привели нас двоих в новую точку отсчета. Я вплотную подобралась к тайне, ключ к которой утратила после Джека: как женщины могут любить мужчин, как может нравиться мужское тело. Руфь стонала от удовольствия в ту ночь на полу с Ларри. Я подумала о маме, стоявшей голой перед зеркалом после того, как папа ее бросил, – держа свои груди на весу и тоскуя об отце. Как по-дурацки она вела себя со своими кавалерами…