стала задумываться над нужностью или ненужностью каждой вещи, а просто распихала все по чемоданам. Закончив, я решила выкурить финальную сигарету у окна опустевшей спальни, как проделывала это сотни раз за эти два с половиной года. Я стала перебирать самые запомнившиеся мне сигареты, те, которые унимали мои слезы, которые ставили точку в затянувшемся загуле, и те, которые я выкуривала после секса. Невольно я задумалась о сексуальных происшествиях, которые случались со мной на этой кровати, – количество симулированных оргазмов превалировало над числом реальных. Перед моим внутренним взором промелькнули баталии с друзьями, которые мы здесь затевали, и дни спокойствия, когда эта комната просто убаюкивала меня. Я задумалась о том, как много всего произошло за время, которое я здесь провела. Я заехала сюда в двадцать три года. Теперь этот возраст казался таким юным. Я вглядывалась в себя тогдашнюю, впервые вошедшую в эту комнату: дешевые джинсы, плохой макияж, нарочитая непочтительность и тайные надежды.

Все, чем я владела, уместилось в два больших чемодана и одну хозяйственную сумку. Меня подмывало все это выбросить.

Фиона обняла меня на прощание и просила заходить в любое время. Она обещала приготовить мое любимое блюдо, которое к этому времени уже не было моим любимым, но у меня не хватило духу сказать ей об этом. Я уезжала из этого дома, завершая очередную главу своей жизни. Я больше не работала на Терри и Рафа и не жила в этом доме в Северном Лондоне. Все вещественные доказательства моего существования на земле находились при мне в машине, устремляющейся в туннель у Гайд-парка.

Пэдди получил роль, и мы вчетвером пришли на премьерный спектакль: я с Генри и Мила с Найлом. Мы впервые тусовались в формате двойного свидания, и все было необычно, как бы по-взрослому. Мы не собирались всей компанией после Корнуолла. Все словно заразились лихорадочной атмосферой детской поры, когда осенью приходилось возвращаться в школу, – и мои попытки собрать всех вместе натыкались на одну отговорку в различных вариациях: «Слишком много работы, извини». Генри тоже приходил домой усталый, и наши ночи в Олбани все чаще и чаще заканчивались перепалками. Я была рада наконец-то встретиться с друзьями.

Спектакль был потрясающим, а Пэдди неотразимым. Скромность и непритязательность постановки – простота декораций и костюмов – выводили на авансцену его величество текст и действие. Сидя в темноте зрительного зала, где сотня незнакомцев, слившись в единый разум, чутко воспринимала каждое слово, произнесенное на сцене, я была поражена тем, как много в этой пьесе оказалось мне знакомо. Не только сюжет, но и целые строки, монологи, написанные Шекспиром столетия назад, находили свое место в системе моих взглядов. И у меня складывалось ощущение, что мне рассказывают историю, которую я, возможно, слышала в детстве. Пэдди совершенно перевоплотился. От моего друга ничего не осталось. Я видела Гамлета – страдающего, умного, отчаявшегося. Но именно эта неузнаваемость и ощущение того, что тот, кого я так хорошо знала, теперь обращается словами великого автора непосредственно и исключительно ко мне, по-настоящему завораживали.

После спектакля мы отвели нашу восходящую звезду в маленький бар, расположенный в здании рынка Боро-маркет, чтобы выпить за его успех.

– Браво, – произнес Найл, поднимая бокал.

– Поздравляю, – присоединился Генри.

– Ты был так хорош! – восхитилась Мила.

– Мощно, – добавила я. – Невероятно.

– Ну пожалуйста, – замялся Пэдди и резко провел рукой по лицу, словно сорвал маску. – Не останавливайтесь!

Я самозабвенно расхваливала его. Мы несколько раз сходились в интеллектуальных баталиях, обсуждая пьесу.

– Я в восторге, – говорила я. – Полное перевоплощение.

– Спасибо, дорогая, правда, я очень тронут, – отвечал он. – Честно говоря, для меня это стало прекрасным поводом решить некоторые проблемы с отцом.

Я рассмеялась.

– Хочешь, я тебе кое в чем признаюсь? – сказал Пэдди, все еще улыбаясь, несмотря на заметную смену настроения.

– Хочу, – с готовностью согласилась я.

– Иногда, произнося фразу: «О, какой негодяй», я смотрю в зрительный зал, и мне кажется, что среди публики я вижу его – своего отца.

– А разве ты знаешь, как он выглядит?

– Я и не знаю. Понятия не имею. Просто я вижу в зале какого-то случайного мужчину средних лет, и мое сердце замирает, и я думаю: а что, если это он? Смахивает на шизу, не находишь?

– Нет, – ответила я. – В какой-то мере я тебя понимаю.

– Знаешь, мне кажется, что именно ради этого я стал актером, – Пэдди, как по щелчку, принял насмешливо-залихватское выражение. – Итак, я становлюсь ужасно богатым и знаменитым, и мой отец неизбежно ищет встречи со мной, чтобы спустить часть моего состояния на сидр «Стронгбоу» и женщин.

– И что бы ты сказал ему? – спросила я.

– Я бы послал его отсосать у себя самого.

– Ты должен включить это отдельным пунктом в свою автобиографию, – посоветовала я.

– Ха-ха! – рассмеялся Пэдди и продекламировал: – Пэдди Мирс учился в Королевской академии актерского мастерства. В числе его успехов – пьеса Артура Миллера «Все мои сыновья» на сцене Королевского театра, и все это он сотворил ради мести.

Мы выпили и за это.

– А вот эта фраза, – вспомнила я, хватая Пэдди за руку, – о былинке, в твоем последнем монологе?

– «Истинно велик, кто не встревожен малою причиной, но вступит в ярый спор из-за былинки, когда задета честь»[28], – тут же процитировал он.

– А о чем это?

– О том, что настоящее величие не только в том, чтобы сражаться за великие дела, но в том, чтобы биться насмерть, если задета твоя честь.

– Ух…

– Так написано.

– Честь. А это о чем? На самом деле в наше время нет чести, разве не так?

Пэдди рассмеялся и спросил:

– По-твоему, честь мертва?

– Просто сейчас это кажется таким анахронизмом. Ну, само понятие чести как нечто священное и неприкосновенное, за что стоит биться насмерть.

– Не волнуйся, – сказал Пэдди. – В ближайшем обозримом будущем никто не попросит тебя сражаться за твою честь.

– Так я не думаю, что она у меня есть! – воскликнула я, взмахнув рукой, и опрокинула свой стакан с остатками водки с колой. – Вот черт!

– Генри, можешь принести мне еще выпивки? – попросила я.

Генри посмотрел на меня так, будто перед ним валялась сломанная табуретка, и выдавил:

– Э-э…

– Пойдем со мной к бару, Джони, – опередил его Найл, вскакивая со своего места.

– Спасибо, Найл, – сказала я, отворачиваясь от Генри.

Пока мы шли к стойке, Найл придерживал меня за талию своей сильной рукой, и меня переполняли теплые чувства к нему.

– Ты такой добрый, – сказала я. – Всегда прикроешь и подкинешь боеприпасов.

Он рассмеялся.

Когда мы подошли к бару, Найл налил мне