Ландхильд протянула руку, и тотчас некто невидимый вложил ей в руку меч.

– Я уже видел такое, – сказал Всеволод. – Не вынуждай меня биться с тобой, ведь любая рана, нанесенная моим мечом, будет смертельной, и меч этот нельзя убрать в ножны, не убив кого-либо.

– В таком случае, попытайся убить меня, – сказала Ландхильд.

Всеволод отступил на шаг.

– Прошу тебя, давай решим дело миром, – сказал он. – Я запятнаю себя вечным позором, если, одетый в кольчугу, нападу на женщину, чья нагота едва прикрыта рубашкой.

– Рубашка моя такова, – отвечала Ландхильд, – что сталь не берет ее. Она соткана из волос горных эльфов. Давно я хотела найти меч, способный рассечь этот шелк!

– Но тебе не завладеть им, – предупредил Всеволод, – потому что я убью тебя, как бы мне ни хотелось избежать такого исхода.

Вместо ответа Ландхильд громко закричала, подпрыгнула, став еще выше ростом, и набросилась на Всеволода.

Он перехватил меч двумя руками, поднял его над головой, и ослепительный луч сверкнул над островом. Желтое пламя разбежалось по воздуху, как круги по воде, и скалы, и море вокруг запели страшным звенящим голосом.

Всеволод ударил Ландхильд в грудь, и шелковая рубашка распалась на две половины. Хоть и с трудом, но Всеволоду удалось рассечь волшебный шелк, и Ландхильд предстала перед ним обнаженная.

Тогда Всеволод повернулся и описал мечом широкий круг, и тогда из пустого воздуха донесся громкий стон. Там, где только что никого не было, появился горный эльф, тонкий и небольшой ростом; он был размером с десятилетнего ребенка, волосы его были белыми и такими длинными, что волочились за ним по земле, сам же он висел в воздухе, и смертельная рана в его груди изливалась яркой кровью.

Всеволод же убрал меч в ножны, подхватил эльфа на руки и уложил его на камни. Дикая злоба в глазах эльфа сверкнула в последний раз, он безмолвно проклял Всеволода и умер. Ландхильд же сказала:

– Зачем ты убил его?

– Для того, чтобы не убивать тебя.

– Как тебе удалось погубить мою рубашку? Никто не смог бы такое сделать!

– Ты сказала, что сталь не берет этот шелк, но мой меч таков, что рубит сталь как шелк. А это, с другой стороны, означает, что он рубит шелк как сталь. Разрубить же сталь хоть и трудно, но возможно.

– Это правда, – признала Ландхильд. – Мне не раз приходилось убеждаться в этом.

И она посмотрела на стаю чаек, кричавших над тем местом, где Всеволод оставил свою чудесную ладью.

– Отчего так кричат там чайки? – спросила Ландхильд. – Не мертвец ли лежит на берегу?

– Только одна вещь, сделанная двумя карликами, – отвечал Всеволод.

– Не была ли эта вещь некогда живой и не стала ли она мертвой? – снова спросила Ландхильд. – Чайки мои таковы, что любят все мертвое, бывшее прежде живым.

– Некогда была моя ладья деревом, – сказал Всеволод. – Когда карлики срубили его, чтобы сделать ладью, оно умерло. О том ли провещают тебе чайки, мудрая дева?

– Вот как ты со мной заговорил, едва лишь я утратила мою одежду! – отвечала Ландхильд.

– Когда ты была одета, я смотрел лишь на твою шелковую рубашку и гадал, как мне лишить тебя этого покрова, – сказал Всеволод. – Но теперь, когда я вижу тебя целиком, мне очевидна твоя мудрость. Так о чем кричат твои чайки?

– О том, что на этом месте прольется немало крови, – сказала Ландхильд. – Я хочу увидеть твою ладью.

И она пошла туда, где летали чайки, а Всеволод отправился за нею следом.

Скоро он увидели чудесную ладью. Она была мала и красива, и манила к себе, как колыбель. Ландхильд захотела лечь в нее и тотчас исполнила свое намерение.

Древесина ладьи была остругана так гладко, что прикасалась к коже мягче шелка, а солнце нагрело ее, и она обхватила Ландхильд, точно пуховое одеяло, и согрело ее до самой глубины ее ледяного сердца. И Ландхильд закрыла глаза.

Всеволод же, не теряя времени, скинул с себя плащ и сапоги, а потом рубаху и пояс. Штаны же упали с него сами.

И в тот же миг вспыхнуло яркое пламя. Оно охватило ладью и лежащую внутри нее деву. Нестерпимый жар разлился вокруг ладьи, но дева лежала неподвижно, и даже ресницы ее не трепетали.

Чайки разлетелись, но несколько из них не успели и, пылая, рухнули на землю. Их перья почернели, глаза погасли и выгорели, клювы превратились в уголь, лапы скорчились.

И тогда Всеволод шагнул в огонь.

* * *

Ландхильд открыла глаза и увидела лицо Всеволода.

Он упирался ладонями в борта своей ладьи, справа и слева от головы Ландхильд. Коленями он также упирался в лодку, но все же наклонился над Ландхильд так низко, что касался грудью ее груди и носом задевал ее нос.

– Ну, – сказала Ландхильд, – что же ты медлишь, Всеволод?

И снова закрыла глаза.

Лодка пылала три дня и три ночи, и все это время Всеволод оставался там с Ландхильд.

В первый день были зачаты Хервард, Хьевард, Рейфнир и Фафнир. Во второй день были зачаты Грани, Брами, Барри и Бьямар. В третий же день никто не был зачат, зато ночью Всеволод и Ландхильд положили начало жизням двух Хеддингов, Тинда и Юхана.

Юхан был зачат последним; он-то и стал королем.

Когда над островом взошло солнце четвертого дня, пламя погасло, и лодка догорела. Всеволод и Ландхильд лежали, обнявшись, на горе пепла.

Ландхильд огляделась по сторонам и сказала:

– Похоже, Всеволод, пора тебе уезжать с острова Сам-сей.

Всеволод увидел, что случилось с его чудесной ладьей, молча оделся и застегнул пояс. Он сказал Ландхильд:

– Я вернусь за тобой, когда буду проходить здесь на обратном пути из Сицилии.

Но едва только корабль Всеволода отчалил от острова Самсей, Всеволод обо всем позабыл и ни разу не обернулся, чтобы снова увидеть пустынный скалистый остров.

После этого прошло пятнадцать лет.

* * *

Всеволод был уже стар, но ему до сих пор не удавалось найти себе жену. Кого ни увидит из женщин – все не по сердцу, и ни от одной из них не хотелось ему сыновей. Несколько раз пытался он заключить брак, но всегда дело заканчивалось дурно: то невеста умирала, то внезапно начиналась у Всеволода война с ее отцом, а то самого Всеволода охватывало такое великое отвращение к девушке, что он не мог заставить себя даже взять ее за руку.

Как-то раз Всеволод шел по лесу и увидел скалу, на которой давным-давно начертил руну. Тут он вспомнил, что запечатал внутри скалы двух карликов, и поспешил освободить их.

Скала тотчас расступилась, и из расселины выскочили два истощавших карлика. Были они так худы, что кожа болталась на них, как одежда на палке, лица их покрылись густой сетью морщин, что вовсе их не украшало, а в глазах поселилась лютая злоба. Но прежде чем карлики узнали Всеволода и успели проклясть его, он снова начертил запечатывающую руну, и она повисла в воздухе, извиваясь и источая пламя.