С трудом перевернувшись на спину, он что-то пробормотал,потом еще раз.

Эрле прислушалась. Эльбек просил пить.

Через силу Эрле приблизилась и напоила его, недоумевая, чтоже такое свалило его с ног? Устал? Выпитая арза все еще дурманит?.. Однакосейчас он был ничуть не опасен, а потому Эрле небрежно, с брезгливой жалостьюнабросила на него кошму, ибо калмыка бил озноб, а сама свернулась клубком подстареньким учи Хонгора.

Она заснула почти тотчас, но сон был не долог, потому что еескоро разбудили стоны Эльбека. Он опять просил пить; пил с жадностью, а потомсразу забылся.

Сон Эрле уже прошел, и она неподвижно лежала, кутаясь ввытертую овчину, глядя во тьму расширенными, неподвижными глазами.

Значит, калмыки ушли… Ушли! Эрле знала, что такое цоволгон,как трудно вот так, в одночасье, всему улусу сняться с места и бесследнорастаять в зимней степи. Конечно, мужчины были вынуждены подчиниться закону ипринять участие в казни Хонгора, но они всем существом своим противились этому:достаточно вспомнить лицо Цецена. Они простерли свою покорность даже до того,что не стали вмешиваться, когда жена их погибшего сородича стала собственностьюханского посланника. Но при виде окровавленного трупа Анзан, выброшенногопьяным Эльбеком, их долготерпение иссякло. Ненависть и презрение к тем, из-закого погибли Хонгор и Анзан, были столь велики, что калмыки не удостоили их напрощание даже оскорбления, даже проклятия!

В этом были простота и достоинство, пусть и чуждые Эрле, нопотрясшие ее. Русские поступили бы иначе! Эрле представила пляшущее пламя,пожирающее избу злодея, счастливые от утоленной ненависти лица крестьян… А эти,с непроницаемыми узкими глазами, стиснутыми ртами, молчаливые, бесстрастные…Такие непонятные Эрле! Ну что ж, если даже близким родственникам бывает трудноужиться друг с другом, то разве мыслимо, чтобы дети разных племен нашлисердечное понимание и согласие? Какие бы общие заботы ни соединяли два народа,никакая сила и власть не смогут надолго притушить исконную, врожденную,естественную неприязнь несхожих, чужих по крови существ. Язык, нравы, образжизни, образ мыслей и чувства – все это непримиримо. Вечно и неизбывнопроклятие башни Вавилонской!

Бросить в степи безлошадного Эльбека значило для нихотомстить. Ну а бросить Эрле значило всего лишь исторгнуть из себя нечтоинородное. Одно странно: как им удалось уговорить уйти ламу? Он-то должен былпредупредить Эльбека. Не могли же его утащить силой, погрешив против служителяБудды! И как мог лама спокойно смотреть на эти знаки смерти, поднятые надюртой, где оставался живой Эльбек?

Внезапно какая-то мысль пронеслась в голове. Невнятная, нотакая страшная, что Эрле застыла от одного лишь прикосновения ее крыла. Но онане успела додумать, потому что мучительный стон Эльбека заставил ее вскочить.Он невнятно кричал что-то, и Эрле, схватив плошку-ночник, склонилась над ним.

Его бил озноб, лицо горело. Едва шевеля сухим, распухшимязыком, Эльбек выговорил:

– Они сожгли его… Наверное, он умер вчера. Я нашел его подснегом. Обугленный труп. Его сожгли, а нас бросили. Я умру. И ты тоже со мною…

И смутная догадка Эрле обратилась в страшную уверенность.Они с Эльбеком поняли бы все гораздо раньше, если бы не снег, покрывший землю.Не только из-за Хонгора и Анзан откочевали калмыки! Они ушли еще и потому, чтоумер лама, что другой посланец хана тоже носил в себе заразу! И черные лоскутына шестах и над кибиткою – это вовсе не колдовство, призывающее напасти наголовы убийц. Это знаки черной смерти, поселившейся здесь!

Мгновение, и Эрле была возле выхода. Брошенный учи словно бысам взлетел на плечи; одной рукой она подхватила тулум с едой, другой –наполненную бортху и, поддав коленом кошму, заслонявшую отверстие, выскочила изкибитки. И тут же была отброшена с такой силой, что едва не упала навзничь!

Что случилось? Ведь накануне лег на землю тихий синий вечер,так откуда же нанесло это марево метели, откуда примчались лихие вихри,сбивающие с ног? Как могла Эрле даже сквозь сон не услышать пронзительныхзавываний ветра? Право слово, буран словно бы поджидал, пока она выйдет!

Эрле отступила в глубь кибитки и растерянно оглянулась наЭльбека.

Он внимательно смотрел на нее блестящими от жара глазами,сухие губы его чуть дрогнули в странной улыбке:

– Сегодня ты не уйдешь…

И, словно подавившись словами, вдруг стал кашлять кровью.

Эрле снова повернулась к бушующей мгле. Чудилось, это тайныедумы Эльбека вырвались на волю, чиня суд и расправу, неся бурю и ураган. Какиеже бездны преисподние таились в этой молодой и черной душе! Эрле словно бывидела кипение его злых страстей. Что за человек? Хрипит, давится кровью, а вглазах разгорается пламень ненависти.

«Так он меня ненавидит! – вдруг поняла Эрле,похолодев. – Он все сотворил со мною не по лютости естества своего, апотому что ненавидит меня!»

Страх, бешенство, гордость – все смешалось в душе. Держасьнарочито прямо, она прошла к своему уголку и села, зябко кутаясь в учи.

Сейчас ей не уйти. Этот буран закружит, собьет с ног,загубит скорее, чем черная смерть. Надо подождать до утра. О да, она подождет,а потом…

– Ты хоть знаешь, куда пойдешь?

Эрле даже вздрогнула.

– Тебе что за печаль? Пойду куда глаза глядят, лишь бы оттебя подальше.

– Больше двух дней в степи ты не выдержишь, – мрачнопредрек Эльбек. – Зима, стужа, бездорожье… Весть о черной смерти ужеоблетела Хара-Базар! Сейчас в трех днях бешеной скачки на лучшем жеребце изханского тюмена не сыскать и следа жилья! Ты никого не найдешь. Упадешь встепи, будут твою голову вороны в балке клевать!

– Ну а что тебе? – вскинулась Эрле. – Великарадость, да? Или здесь, или в степи – конец один, но там хоть на вольном ветру,на просторе закрою глаза свои! А ты…

– Если ты останешься со мною и исцелишь меня, то клянусьбелыми одеяниями небесных тенгри, что выведу тебя к русским землям! –надсадно просипел Эльбек.

Ошеломленная Эрле воззрилась на него во все глаза:

– Да я умру скорее, чем…

Но Эльбек перебил ее вновь:

– Одно знаю средство: чистый огонь. Дым его охранит тебя отзаразы. – Голос его ослабел.

Но Эрле-то хотела сказать совсем иное: она лучше умрет, чемстанет ходить за этим душегубцем, ибо даже прикосновение моровой язвы было длянее не столь злотворно, как несносны его вид и взгляд. Но вдруг как-то стыдносделалось откровенно собачиться.

– Почем ты знаешь, может быть, во мне уже сидит твоя зараза?

Показалось или запавшие глаза Эльбека блеснули искреннимсожалением?