зал просто-таки замирал. А она продолжала на одном дыхании,так что это «голубые…» и дальнейшее «и о чем» сливалось в одно необыкновеннодлинное слово, в такую протяжную, тоскливую ноту, даже слезы на глазахвыступали:

И о чем звените вы

В день веселый мая…

А здесь была пауза, Настя набирала воздух с легким всхлипом,как если бы и сама с трудом удерживала слезы, и, когда она допевала куплет:

Средь неко-о-ошеной травы

Головой качая?.. —

тут рыдали уже все, и не только русские – прошибало дажефранцузов и американцев, которые не понимали слов, но понимали перелив мелодии,а главное – перелив чувств. Я даже у Никиты на глазах несколько раз слезывидела, когда Настя пела, даже Анна опускала глаза, отворачивалась, чтобыскрыть волнение…

Никогда в жизни я больше не слышала, чтобы кто-то пел тактрогательно, как эта самая Настя Вышеславцева! Причем она была не настоящаяпевица, а так, любительница, вроде нашего барона-тапера, но, слушая ее, явспоминала, как у Толстого в «Войне и мире» учителя хвалят голос НаташиРостовой – прекрасный-де голос, только не обработанный, – а самивтихомолку думают, что ничего так не желают, как слышать этот необработанныйголос, что, будучи обработанным, он, быть может, потеряет от своей красоты иочарования. Вот такой же чарующий голос был и у Насти.

Однако внешне она ничего собой не представляла – незаметноесозданье, бесцветное: сероглазая, с блеклыми русыми волосенками… травинкаполевая… А натура у нее была – крапива жгучая, белена ядовитая! Впрочем, обэтом я узнала много позже.

Я ее недолюбливала – у нее была совершенно ужасная манераговорить, она выражалась, как героини романов Мельникова-Печерского, которыеменя всегда раздражали, – нарочитым, утрированным русским языком, неживым, а насквозь книжным, надуманным, квасным каким-то.

Жила Настя в каком-то дешевеньком пансионе, хозяйка которогобыла страстная кошатница. Где, не помню, у Гауфа, что ли, в какой-то сказкеесть старуха, у которой полно кошек, целый выводок, и герой (Маленький Мук,кажется, а может, это был Карлик Нос, а как звали старуху, уж не припомню, хотяимя квартирной хозяйки Насти у меня в памяти сбереглось… Ну еще бы оно несбереглось, ведь ее звали мадам Ленэ́, а писалось на карточке это словокак Lenin… ужас, верно?) – так вот, герой Гауфа принужден был ходить за этимикошками, которых старуха любила пуще родных детей. Нет, столь далеко, как устарухи Ахавзи (вот те на! Я все же вспомнила ее имя, и это действительно быласказка «Маленький Мук»!), любовь мадам Ленэ к кошкам не простиралась, однаковсе в доме было пропитано их запахом, и, воленс-ноленс, им пропитывались и самижильцы.

Настя была, конечно, чистюля (как любят говорить бедныедевушки, чистота – лучшая красота!), но кошачий дух все же проник и в складкиее одежды. Мы ничего такого не чувствовали, но тонкий нюх Анны не давал ейпокоя. Она не раз делала Насте замечания, не раз ее предупреждала. Насте бы,конечно, следовало квартиру сменить, но у мадам Ленэ и правда было оченьдешево, к тому же дом ее находился у церкви Тринитэ, Святой Троицы, не стольдалеко от Пигаля, то есть Насте пешком до ресторана можно было добежать, ненужно тратиться на метро, а это существенная статья расходов… Ну вот она ипродолжала оставаться у своей кошатницы, и в конце концов раздражение на этотзапах превзошло в Анне все, даже восторг, который она испытывала от пенияНасти.

Настя как раз тогда простудилась, несколько дней просиделадома, а когда вышла, тут уж все почуяли кошачий неистребимый душок, которымпропахла вся ее одежда. Как назло, Настя охрипла, голос у нее подсел, петь свои«Колокольчики» она уж не могла, ну и попалась в это время Анне под горячуюруку. Та сказала:

– Все, Настасья, это последний раз. Впредь знай: услышухоть запашок – выгоню вон!

Настя ушла домой в слезах…

Я позднее узнала, отчего Анна так бесилась при одном толькоупоминании о кошках. Когда она была еще девочкой, у них в имении гончие закошкой погнались, та от ужаса разум потеряла, прыгнула на балкон и вцепилась влицо матери Анны – страшно ее когтями исполосовала! А в ту пору ждали каких-товысоких гостей, чуть ли не генерал-губернатора нижегородского, ну а приниматьих мать Анны, конечно, не могла. Супруга этого генерал-губернатора была дуранабитая – оскорбилась, мужа своего настроила против Анниного отца… какие-то унего там сложности начались, а зло он все выместил на своей несчастной жене,назло ей и любовницу завел – ту самую, которая потом якобы и отравиламногострадальную мать Анны… С тех пор Анна именно в кошках видела первопричинувсего мирового зла. Насте было от этого, конечно, не легче… но что она моглаподелать? Ровно ничего.

Можно вообразить, с каким ужасом шла она теперь в ресторан,однако тут как раз грянул скандал, вызванный Мией. В результате вон вылетелаМия, а о Насте моя мачеха временно забыла. Но Мия просто так уйти не могла: онанашла где-то кошку и тихонько подкинула ее в кабинет Анны в ресторане. Как ужумудрилась, не знаю, видимо, в окно… Кошка на Анну возьми да и кинься! Нет, непоцарапала (а жаль!), но Анна вовсе потеряла рассудок от ярости и мигом уволилабедную Настю, которая к этой истории вообще не имела ровно никакого отношения.Чуть не вылетел вон и адмирал наш, которого Анна обвиняла: он-де недосмотрел,что кошку пронесли. А обслуга и хористки вообще приходили на работу с черногохода, при чем тут парадная дверь и швейцар?! Отец за адмирала вступился,образумил женушку. Но даже имени Насти слышать она больше не хотела.

Разумеется, все эти события разворачивались уже без меня. Яушла вслед за Мией – никому ничего не объясняя, никому ничего не говоря.

Прежде всего – из-за отца, который этого удара не перенесбы. Так мне казалось. Потом-то я узнала, что он уже много чего от Анныпретерпел: он отлично знал о ее связи с Никитой, о других мужчинах, которые унее были, и про Максима узнал раньше, чем все остальные, однако он умел здраворассуждать, мой мудрый, несчастный, раздавленный своей злой участью отец. Вотон и рассудил: поскольку он жить без Анны не может, то лучше пусть она будетпри нем такая, какая она есть, чем ее не будет вообще.

Точно так же воспринимал ее и Никита. Питался теми крохами,которые она ему иногда подавала, и если не был этим вполне счастлив, топринимал все происходящее как должное. А ведь она откровенно издевалась надним! В «Черной шали» хор в то время часто пел романс на стихи Лермонтова:

Нет, не тебя так пылко я люблю,

Не для тебя красы моей блистанье:

Люблю в тебе я прошлые страданья

И молодость, и молодость ушедшую мою…

Я диву давалась – как это Никита не слышит этогооткровенного, презрительного признания, как не понимает его: нет, не тебя такпылко я люблю, я люблю другого, твоя красота меня не трогает!..