– Спрашивай.

За окном давно темно; отец, наверное, дома, сидит в своем кабинете, перебирает бумаги. Или, может, закрыв глаза, просто отдыхает в кресле – он часто так делает вечерами. Ложится в полночь.

– А правда, что для заключенных созданы комфортные условия?

В ответ затянувшаяся пауза – значит, Крей подбирает слова.

– Для них… да. Относительно.

– А как это все выглядит изнутри? Их существование.

Он повернулся подо мной, лег на спину, и я оказалась сидящей на его бедрах. Возможно, ему не очень нравился этот разговор, но близость между нами настоящая, а не потому, что он когда-то пообещал «отвечать», и поэтому недовольства в его глазах я не видела. Лишь некоторое напряжение от того, что он знал – мне не очень понравится ответ.

– Представь… больницу. Чистую, стерильную, с металлическими дверями.

Представилась психушка с зарешеченными окнами. Но мою иллюзию отодвинула в сторону следующая фраза: – Окон нет вообще.

– Почему? А телевизоры? Им позволяют прогулки? Общение?

– Телевизоров нет. Общения тоже.

– Как же тогда… жить? Как в изоляторах?

В одиночку сумасшедшим можно стать быстро, когда из года в год из собеседников у тебя только ты сам.

– Они… спят наяву, если так можно выразиться. Для каждого из тех, кто находится в камерах – сложных устройствах по воспроизведению матриц, – создан свой «идеальный» мир, в котором они и живут.

– Во сне?

– Да. Они тем не менее могут передвигаться, говорить, трогать предметы и общаться. Потому что предметы, родственники и события, которые происходят, кажутся им реальными.

Я на минуту потеряла дар речи.

– Мир… иллюзий?

– То был самый гуманный вариант их содержания, предложенный нашим «верхом». Лучший, чем людей убивать или содержать, как типичных арестантов.

– Но… тогда бы у них… – я путалась в словах, – все-таки был бы… настоящий мир.

– Да. Но не очень хороший.

– А так он хороший?

– Он для них счастливый. В нем они могут жить из года в год, ходить на работу, ссориться, мириться, смеяться, развиваться, чего-то достигать. Жизнь внутри жизни.

Наверное, то, что я слышала, действительно являлось «гуманным», но оно отчего-то вызывало во мне отторжение.

– Они… верят в этот мир?

– А ты веришь в этот?

– Он… плотный. Реальный, да.

– Тот для них тоже. Возможно, чуть менее чем этот, но достаточный для «правды». – Мелькнуло в его глазах, однако, странное выражение, которое я расшифровала, как «за исключением моментов мелких сбоев, но они случаются редко».

– А… вывести человека из этого состояния можно?

– Это… непросто. К тому же для чего выводить человека, которому нет пути наружу? Для того чтобы он осознал себя навеки заточенным в четырех стенах?

– А кормят их как?

– Как обычно. Приносят еду трижды в день, которую они воспринимают «едой своего мира». Системы круглосуточно фиксируют показатели физических тел, добавляют в сценарий принудительную физическую нагрузку – некое изменение иллюзорного сюжета, – если обнаруживается слабость одной или нескольких групп мышц. Так можно… жить долго.

Существовать.

У меня отчего-то испортилось настроение. Нет, Крейден ни при чем, мне даже показалось, что то, о чем он рассказывал, вызывало подкожное отторжение у него самого. Наверное, подобная система идеально ложилась на логику Девенторов, но человеческая с ней спорила. Его тоже.

Муторно внутри.

И да, я сама обо всем этом спросила, но ответам отнюдь не порадовалась.

– Пообещай мне кое-что, – попросила глухо.

– Что?

– Что… если меня когда-нибудь решат запереть в одной из таких камер…

– Тебя не…

– Просто дослушай!

– Тебя не запрут.

– Да, дослушай, я прошу! Мне важно это сказать!

Говори – согласился его терпеливый взгляд.

– Если меня когда-нибудь решат запереть в одной из таких камер, ты меня убьешь до того, как это случится. Чтобы я не жила так… как овощ.

«В иллюзиях».

Форс всегда оставался Форсом, и теперь он сделался бетонным – я уже видела его таким.

– Знаешь, почему этого не случится? – спросил он тихо и ответа ждать не стал. – Потому что для того, чтобы запереть тебя там, им сначала придется убить меня.

И добавил через секунду:

– А я крепкий парень, знаешь ли.

И решительный. И пытливый. И упертый. И не признающий никаких ограничений, кроме своих.

Теперь, когда я выговорилась, можно было стать честной – чуть-чуть беспомощной и жалобной.

– Так ведь… не случится, да? Ты видишь это наперед?

– Не случится. Я вижу.

Я ему поверила.

Он погасил прикроватный торшер, и я улеглась щекой ему на грудь, свернулась на нем, как на самом лучшем в жизни коврике. Выдохнула.

Спросила, чувствуя, как поглаживают мои волосы пальцы:

– Когда мы поженимся?

Как комната через предметы переотражала его улыбку, я не знала, но чудилось, что теперь улыбаются и спинка кровати, и торшер, и тумба, и палас на полу.

– Хотел бы я ответить «завтра», но завтра мы будем заняты.

– Чем?

– Узнаешь.

Промелькнула в этом ответе та самая сталь из загадочно обдумываемой им ранее темы – Форс что-то замышлял.

– Завтра мы будем рисковать?

Я задала этот вопрос, ведомая интуицией.

Его пальцы застыли на секунду, перестали гладить волосы, и на этот раз комната отразила иную улыбку – прохладную, «питонью».

– Да, Ви. Завтра мы будем рисковать. Чуть-чуть.

Это «чуть-чуть» было попыткой смазать серьезность, не допустить в мой ум пугливость. И она, пугливость, пролезла бы туда, если бы вдруг Крейден не потянул меня на себя – выше, таким образом, чтобы мои губы оказались напротив его.

– Массаж был хороший, – шепнул он мягко, – теперь моя очередь «массировать» тебя.

(UNSECRET, Sam Tinnesz, GREYLEE – I'm Coming For It)

Мы выехали затемно.

Пока Форс прогревал машину – за ночь на улице заиндевел и двигатель, и земля, – я успела продрогнуть. Стылое утро пробиралось холодом под кофту, морозило при вдохе ноздри. Когда успело укатиться за горизонт лето, когда темень на восходе и закате сделалась такой промозглой?