– Что плохого в докторских диссертациях?

– В них самих ничего. Но она имела доступ к одной из лабораторий, где тестировала материал. Именно там она увидела документы, не предназначенные для ее глаз – ее по ошибке попросили их отсканировать, приняли без халата за секретаря.

Теперь молчал отец, не перебивал. Теперь впитывала каждое слово Форса я, кажется, даже не дышала. Он продолжил: – В тех документах значилась формула одного из самых опасных вирусов, когда-либо созданных людьми – ее собирались передать по назначению. Маргарита, от природы обладая любопытством и хорошим аналитическим умом, зацепилась вниманием за незнакомую структуру, принялась ее изучать. Даже сделала копию для себя. И когда разобралась в том, что это такое, когда сообразила, какой урон человечеству это может нанести, приняла решение изъять лабораторную колбу из запрещенного к доступу простых сотрудников отсека.

– Зачем?

– Затем, чтобы уничтожить. Но все последующие события в любой из просмотренных нами веток вариативности заканчивались одним и тем же. Маргариту вычисляли до того, как она покидала закрытую зону – дальше побег, неудачно разбитая посуда, вырвавшийся на свободу материал. И я не буду описывать вам началом катастрофы какого именно масштаба это становилось. Вирус, способный без периода инкубации передаваться, внедряться и действовать, вирус со смертностью в девяносто восемь процентов… Вы можете додумать сами.

– Но она его не создавала! – ревел отец. – Изымать надо было создателя!

– Создатели существуют и существовали во все времена. Созданных ими бактериологических оружий десятки и сотни видов, но не все они оказываются «на свободе». Изымать всех подряд создателей – это все равно, что пытаться изъять из человечества ген «злобы». Мы не занимаемся глобальной перестройкой ваших умов, мы предотвращаем конкретное развитие событий. Если бы не Маргарита, вирус – да, опасный, да, тотально-разрушительный по свойствам – остался бы в колбе и хранился в ней многие годы.

Тяжелая тишина. Гробовая.

Маргарита не была виновной. Она была умной и еще любопытной. С жилкой желания спасти человечество – в итоге это погубило ее саму. Печально, неправильно. На сердце пошевелилась и еще плотнее прилегла холодная плита. Наверное, Девенторы несправедливы, им вообще чуждо это понятие – они просто равнодушно выполняют свою часть договора. Нет человека – нет катаклизма. И никто из нас не знает, из чьей семьи этот человек пропадет в следующий раз. А повстанцы, избравшие Девенторов врагами, просто бьются за свою личную власть одной группировки над другой, им ситуацию никогда и ни за что не изменить. Круг Рицтон… Горько. Хотя не будь договора, как давно мы, разделившись на очередные коалиции и что-либо не поделив, поубивали бы друг друга?

– Она… мертва?

Он не принял то, что услышал. Отец. И никогда не примет, я знала, как не приму случившееся и я. И вопрос он задал очень тихо, потому что боялся услышать ответ.

– Мы не убиваем тех, кого изымаем. Мы изолируем их от общества и обеспечиваем им относительно… комфортные условия существования.

Шумный выдох, скрипнувшая ножка стула. И проклюнувшаяся надежда.

– Я… могу ее увидеть?

Тишина.

– Я сожалею. Но доступ к тем, кого изъяли, мы не предоставляем.

Странно на душе, тихо. Она вроде бы не мертва, но и как будто не жива. Где-то существует, но ее ни проведать, ни сказать, что мы помним, любим. Отец любит. Как-то неправильно все это, сложно.

Что ж, они, эти «изъятые люди», хотя бы физически живы. Маленькое, но облегчение.

А батя с Форстоном более говорить не желал. Ему, наверное, было сейчас очень тяжело.

– Отвезите меня домой.

– Вас отвезут. После того как пройдут в эфире девятичасовые новости, после того как толпа вокруг вашего особняка разойдется.

Я с грустью задумалась о том, что, может, нашего дома уже и нет. Может, одни горелые щепки, дым, если какие-нибудь идиоты все-таки докинули до крыльца «коктейль». Толпа всегда безумна. А правда оказывается далека от иллюзорных представлений. Она горькая, эта правда, как пилюля, которую не хочется принимать.

Батя вышел из кухни, прошел мимо меня с опущенной головой. На автомате, погруженный в свою печаль, накинул на плечи куртку, вышел постоять на крыльцо.

Я за ним не пошла, хотя хотелось. Знала, что он отгораживается в моменты горестных переживаний, не желает, чтобы кто-то видел его слабость.

Пятью минутами позже к нему присоединился Форстон, и я стала невольным свидетелем еще одного диалога.

– Передайте временно руководство вашей компанией Сэму Уолтону.

– Зачем?

Вопрос потерянный и злой – у отца боль теперь не успокоится долго. Для него Крейден и такие, как он, навсегда останутся виновными, потому что личное горе затмевает понятие далекого собственному сердцу «всеобщего счастья».

– Он разберется, как вывести филиалы из кризиса, приумножит стоимость акций, восстановит конгломерату репутацию. У него в голове хорошие экономические стратегии.

– Если я кому и передам управление, так это Генри Кэвендишу…

У меня скрипнули от ярости зубы.

– Я бы этого не советовал, – прохладный ответ Крейдена. – Кэвендиш уже давно уводит активы налево. Попросите финансовый отдел проверить отчеты за последний год, и вы обнаружите много интересного.

– Вы не можете этого знать!

– Могу. Я Девентор.

И возразить нечего. Ни мне, ни отцу. Хотя ему очень хотелось, если не возразить, то хотя бы огрызнуться.

– Я никогда никому не передаю…

– Пришла пора вам взять отпуск. Ваши физические параметры изношены, на пределе. Приведите в порядок сердце…

– С моим сердцем я разберусь сам!

– Я лишь дал совет.

На месте бати я бы к советам Форстона прислушалась, но отец очень давно разучился отдыхать. С тех пор как исчезла Маргарита, отпуск он не брал ни разу – жил на работе, ел на ней, пытался сохранить смысл жизни. Дома в одиночестве он его терял, терялся сам, впадал в черную душную апатию, боялся запить.

Более они не разговаривали.

В половине десятого к домику подъехала незнакомая машина; услужливый водитель распахнул дверь для пассажира. Отец подошел к авто, не взглянув на меня, не попрощавшись. Сел внутрь, отвернулся, стал смотреть в сторону. Наверное, раньше мне стало бы тяжело, кольнула бы очередная игла вины дочери, не оправдавшей ожиданий, но теперь настолько, насколько у меня получилось, я просто приняла его таким, каким он был. К тому же мне казалось, что он уже давно не зол – ни на меня, ни даже на Крейдена. Скорее, он по-мужски сдерживал раненые эмоции, чтобы они не пролились скупыми и нежеланными слезами по щекам.

Когда машина, качаясь на лесных ухабах, скрылась в темноте между стволами, я спросила Крейдена: – Он ведь вернется не к обугленным головешкам?