— Извините, что так рано… Открыто было у вас.

— Заходи, девонька, — он посторонился в дверях, пропуская Зину внутрь. И Крестовская снова оказалась в знакомой обстановке, среди икон, которые произвели на нее накануне такое жутковатое впечатление.

— Не спится чего? Сейчас чаю попьем. Расскажи, что тебя мучает. — Старик загрохотал чашками в углу, ставя на керосинку старинный латунный чайник.

— Сон мне плохой приснился, дедушка, — вздохнула Зина, — вот как вчера говорили мы с вами.

Федька-сектант разлил по кружкам горячий чай, поставил на стол мед, одну чашку протянул Зине.

— Говори, девонька. Не держи в себе все.

— Все? — Крестовская поперхнулась чаем.

— Ты другая на самом деле. Душа у тебя чистая и сильная. Только вот покоя она тебе не дает. Мятежная душа. Живет в тебе дух воина. И хоть знаешь, что смысла нет, все равно в схватку бросаешься. Тяжело тебе жить приходится с такой душой.

— Откуда вы знаете? — Зина чуть не подавилась несладким, но вкусным чаем. Сахара не было, старик жил в нищете.

— Знаю, девонька, — Федька-сектант улыбнулся какой-то светлой улыбкой, Крестовская и не видела таких, — все знаю. Много жил, много видел. Научился читать в людских сердцах. А вот твое сердце почему-то болит. Боль его гложет…

— Много боли, дедушка, — вымученно улыбнулась Зина.

— Так ты живешь, девонька! Как без нее?

— Мудрые слова говорите, дедушка. Только как их понять, уяснить? — вздохнула она.

— А оно само придет, девонька. Ты не тревожь свою душу. Не для того тебе душа дана, чтобы страдать. Господь, он все видит, все понимает. И грехи твои — вольные или невольные, обязательно тебе простит.

— Господь, может, и простит, — Крестовская отвела глаза в сторону, — а вот люди…

— А о людях ты не тревожься. У каждого своя печаль. Не людям судить дела наши и дела Божьи. Так что не та это боль, о которой надо печалиться.

— Понимаю, — Зине вдруг показалось, что душу ее обволакивает свет — но в этом свете было больше печали, чем солнечного пространства.

— Так что тебе снилось? Зачем так рано ко мне пришла?

— Кресты мне снились. Перевернутые. И падали колокола. Большой колокол. Он падал вниз и разрушал церковь. А потом, после него, кресты падали. Вниз… — Увлекшись, Зина описала почти в подробностях, как разрушали собор, возле которого она жила. Эти воспоминания всегда причиняли ей боль. Почему же извлекла их из памяти с такой легкостью?

— Понимаю, девонька, — глаза старика стали очень серьезными, — было во сне твоем что-то еще?

— Да, было, — она смело выдержала его взгляд, — там был черт в рясе. И он бил в колокол. И смеялся над толпой. А толпа стояла на коленях и протягивала к нему руки, поклоняясь, как новому богу. А этот черт выглядел так, словно хотел завоевать мир.

Зина в подробностях описала гравюру из старинной книги, которая буквально врезалась в ее память. Она так старалась запомнить этот рисунок, что описала бы его, даже если б ее разбудили посреди ночи.

Старик выслушал ее очень внимательно. За все время ее рассказа даже не прикоснулся к чаю. Когда Зина закончила говорить, наступила пауза. Да такая долгая, что она перепугалась.

— Что это, дедушка? — взволнованно произнесла Крестовская, внимательно наблюдая за его реакцией. — Почему такой сон приснился именно мне?

— Плохой сон, девонька, — Федька-сектант покачал головой. — Почему тебе — и сам не знаю. Но плохой сон. Быть беде. Люди слушают ложного пророка. Как говорилось в Писании: «и придут к вам волки в овечьей шкуре»… Черт в рясе священника. Ложный пророк.

— Ложный пророк? Что это значит? — насторожилась Зина.

— Не знаю я, девонька. Только я чувствую, что сулит твой сон какую-то страшную беду.

— Мне, дедушка? — Против воли у Зины мурашки побежали по коже.

— Не знаю… Ты береги себя сама, и Господь тебя сбережет. Темная тень нависла над миром. Кресты падают. Колокола предвещают беду. Колокола звонят… Но не благовест это, а погребальный звон. А вот по кому они звонят… Молиться надо, девонька. Молиться и тебе, и мне, чтобы Господь от беды уберег.

— Как молиться? Кто теперь помнит молитвы? — не выдержала Зина. — Да и кто будет теперь слушать их?

— Господь и услышит. Для молитвы особенные слова не нужны. Главное, чтобы шла она от самого сердца. Ты просто с чистым сердцем Богу говори, и он услышит.

— Вам легко говорить, — улыбнулась Крестовская, — вы священником были… Все молитвы знаете. А мне как быть, живой, на земле?

— Захочешь — сердце научит. Подскажет тебе твое сердце. Видишь, и ко мне ты пришла. Ведет тебя Господь.

— А в каком монастыре вы жили, дедушка? Где теперь этот монастырь? — задала Зина главный вопрос, ради которого пришла сюда.

— Свято-Успенский патриарший монастырь был, девонька, — на лице старика отразилась глубокая печаль, — здесь, в Одессе, на 16 станции Большого Фонтана. Святые люди жили в нем. Молились обо всех страждущих. Почитай, как приехал я из Киева, так всю жизнь в нем и прожил.

— Из Киева? — В голове Крестовской красной точкой загорелось воспоминание о книге.

— Из Киево-Могилянской академии, там я учился, в духовной семинарии. А потом приехал сюда. Вернее, назначен был в монастырь, в Одессу. И всю жизнь в нем. А сам я родом из Чернигова. Слышала, есть такой город?

— Конечно, слышала. Интересная у вас судьба.

— Да. Когда монастырь закрыли, я был один из немногих, кто выжил. Господь уберег.

— И книг, наверное, в монастыре много было. Старинные, редкие, — сказала Зина.

— Очень много, — кивнул Федька-сектант, — теперь нет их. Развеяли по свету. Кто теперь разберет.

— А вы никогда в книгах не видели таких рисунков, как в моем сне? — напрямую спросила Крестовская.

— Честно говоря, видел что-то подобное, — кивнул старик, — но это очень распространенный образ. Когда хотят изобразить лжепророка, всегда рисуют черта в рясе священника. Так что наверняка подобное в монастыре было.

— А я слышала, бывают и рукописные книги, книги, написанные от руки, — забросила Зина удочку.

— Да, были в монастыре и такие. Дневники называются.

— Дневники?

— Да. Монахи древние писали — святые отцы при монастырях. Да и лихие люди, искупающие в монастырях свои грехи… — задумался Федька-сектант.

— Что за лихие люди? — ухватилась Зина за слово.

— Преступники. Раньше ведь как было? Не всех отправляли в тюрьму. На некоторых суд накладывал епитимью и отправлял на исправление в монастырь. Такой преступник жил при монастыре, с братьями, и монахи за него молились. Иногда такие люди скорей раскаивались в прежней жизни и начинали жизнь новую, чем те, кто был отправлен в тюрьму. В монастыре у человека просыпалась совесть, ему становилось стыдно за свои поступки. И он возвращался в мир совсем другим.