— Можно, потом… — она проводит по впалой щеке брата пальцами, — пожалуйста… Я… Боюсь…

— Я никуда не денусь, мартышка, — смеется Лешка, — иди, надень на себя что-нибудь.

— Хорошо…

Она встает, по дороге к двери пару раз оглядывается, а затем выбегает из комнаты.

Лешка провожает ее внимательным вглядом, разворачивается ко мне, смотрит пристально и напряженно.

— Давно ты здесь? — первое, что спрашиваю, потому что, судя по поведению, кое-что увидеть мог.

— Достаточно.

Понятно. Значит, видел, как мы в бассейне плавали…

Отвечаю ему таким же напряженным взглядом, даже вызывающим, потому что нехрен тут смотреть. Она — моя женщина. Хоть и его сестра. Тем более, что он давно уже потерял право предъявлять что-то. Надо было раньше думать, до того, как замочил троих людей и сел в колонию, бросив Машку на произвол судьбы. Понятно, что эмоции, и этот Хоровод им, похоже, ближе отца был… Но все равно, голова должна быть. И думать надо не только о себе, но и о сестре.

Хотя… Четырнадцать лет… Что я делал в четырнадцать? Думал о матери, сестре?

Но у меня и ситуация другая…

— Ладно, Машка придет, историю своего воскрешения расскажешь, а пока скажи, ты один?

— Да.

— Как на территорию прошел? Охрана же.

— Да какая там охрана, — усмехается он, знаком спрашивает закурить, я двигаю ему сигареты, которые курит Витя «Три звезды». Для него их тут и держат в основном.

— Вообще, охрана тут должна быть нормальная…

— Нет, она нормальная, но не для меня. Я на дереве сидел, смотрел… Если б это был не я… Мог бы и вообще не заходить.

Понятно. То есть, на расстоянии выстрела был. И, возможно, с винтовкой?

— Где винтовка?

— Оставил подальше. Шел поговорить… А тут он, — кивает Лешка на молчаливого Тирана, — тихо подошел. Человека я бы услышал. А этот… Даже звука не издал, сразу кинулся и сразу в горло.

— Кавказки вообще не предупреждают. И не лают, практически. Только потом могут рычать, да и то, если надрессированы так. А если нет, то просто глотку рвут молча.

— Серьезный зверь.

— Да, хозяин у него тоже серьезный, — я молчу, а затем осторожно продолжаю, — ты же понимаешь, что мне надо будет его в известность поставить? И насчет Машки тоже…

— Понимаю, — кивает он, прикуривая и выдыхая дым, — я тут не первый день уже. Смотрю.

— Что?

Машка стоит на пороге столовой, переодетая в Миланкин короткий сарафан, и я мгновенно замолкаю, залипая на длинных ногах и тонких щиколотках.

Это первый раз, когда я вижу ее в женском платье… И вот что хочу сказать: торкает так сильно, что в глазах темно.

Клянусь, если б я ее, такую, встретил на улице… Точно бы не пропустил. Вот сто процентов.

Машка выглядит нереально хрупкой, какой-то нездешней, настолько воздушной, что кажется, будто сейчас оттолкнется от пола и полетит!

И я не успею поймать.

Руки натурально начинают чесаться: схватить, прижать к себе, удержать… Никому не отдавать…

Но эти мои эмоции сейчас явно не к месту. Потому что Машка услышала последнюю фразу Лешки, и, по всему видать, буду я сейчас присутствовать при семейных разборках.

— Ты уже несколько дней тут? За мной следишь? И не объявился? И когда ты собирался это сделать? Или… Или вообще…

С каждым вопросом она делает шаг в сторону брата, тоже напрягшегося и, похоже, заметно стыдящегося.

Становится прямо перед ним, Лешка неловко встает, пряча сигарету в кулаке, смотрит на нее сверху вниз, и сейчас явственно заметно, что он больше чем на полторы головы ее выше.

Никто их уже не спутает никогда.

— Лешка? — Машкин голос звенит от напряжения, и меня прямо дергает к ней на помощь. Спрятать за собой, укрыть. Утешить.

— Мартышк… — он отводит взгляд, вздыхает… — я оценивал обстановку…

— Ты… — Машкин голос садится совсем, — ты — дурак? Какую, к хуям, обстановку? Какую? Ты знаешь, что я пережила, когда узнала, что тебя убили? Ты знаешь, на что я пошла, чтоб тебя?.. Ты, сука, знаешь хотя бы, что из-за тебя Игоря?.. Ты… Ты оценивал? Оценивал???

А в следующее мгновение она бросается на брата, да так, что я не успеваю даже отследить момент прыжка!

Это словно перемещение в пространстве какое-то, быстрое, сверхзвуковое!

Успеваю только моргнуть, а Машка уже сидит на брате верхом и, рыдая, бьет его по щекам.

По-женски совершенно, но прикладывая свою немаленькую силу и жесткость.

Лешка не отвечает, не закрывается, позволяет себя лупить, только голова мотается в одну и в другую сторону. И слезы из глаз текут.

Я даю Машке всласть побить своего брата, а затем молча стаскиваю ее с него и прижимаю к себе. Машка плачет, утыкаясь мне в грудь, и сквозь слезы жалуется на Лешку, на его тупость, на свою глупую жизнь.

Я не останавливаю, только глажу по спине, потом нахожу взглядом уже поднявшегося Лешу и киваю ему на выпивку. Нам всем сейчас требуется.

Тот вытирает украдкой слезы, послушно топает к бару и разливает на троих коньяк.

— Давай, Маш, чуть-чуть…

Машка, похоже, наконец-то сорвалась в истерику, и это неплохо. Освобождение эмоций и все такое…

Стучит зубами по кромке стакана, пьет, кашляет. Мы с Лешкой переглядываемся, тоже пьем.

Надо чуть-чуть расслабиться, а то что-то больно все.

Лешка тут же повторяет, и мы опять пьем. Уже медленнее, спокойнее.

Вот так… Скоро уже можно будет разговаривать.

Разговор в ночи

— Так… — дядя Колян, внимательно посмотрев на невозмутимо курившего «Три звезды», не особо невозмутимого после профилактического пистона подчиненным дядю Серегу Бойца и вообще не невозмутимого папу Даню, на которого ночной вызов и мое присутствие в такой интересной компании произвели неизгладимое впечатление, и не удостоив взглядом меня, сразу переключается на главного виновника сегодняшнего торжества. Вернее, на двух виновников. Брата и сестру.

Лешку и Машку.

— Так… — он отходит к окну, смотрит на занимающийся рассвет, а он здесь офигенно красивый. Но вот не думаю, что красота рассвета сейчас занимает подпола полиции, начальника «убойного» отдела, только что осознавшего в полной мере, в какую жопу посадил его… Ну, практически, племянник. Я, то есть.

— Так…

— Слушай, Колян, заебал «такать», — рявкает дядя Серега, забывший сменить начальственный рык на дружеский подъебон. Или не забывший. — Дело говори.

— А что тут говорить? — дядя Колян пожимает плечами, — вперся наш Вадимка по самое не балуйся. И как его выковыривать… Весь, бля, в папашу своего!