Наваждение

Марии снится, что из земли пробиваются вены. Снится, что ее кожа превращается в березовую кору. И все окружающее тоже меняется – листья вырастают и увядают, опадают и растут вновь. Она просыпается: простыня скомкалась, намоталась на ноги. Мария трогает волосы, уверенная, что в них запутались сухие листья, что под ногти забилась земля.

Часы на стене говорят, что сейчас три ночи. Вопреки всем предостережениям, Мария раздвигает занавески, открывает чистое ночное небо. Поезд по-прежнему едет по болотистой местности, заводи превращаются под луной в яркое серебро. Они разбросаны повсюду, до самого горизонта. Ночь искажает перспективы. Кажется, заводи лежат так тесно, что можно перепрыгивать из одной в другую, как Мария прыгала из лужи в лужу в детстве на дорожке за дачей, разбрызгивая воду и любуясь дробящимися под ногами небом и деревьями. В Санкт-Петербурге кто-нибудь из взрослых всегда держал ее за руку, заставляя идти рядом. И только за городом она получала свободу прыгать и брызгаться в стороне от бдительных глаз.

Она оглядывается на аккуратный сверток, лежащий на столе, и снова отворачивается. Посылку принесли в купе еще вечером, вместе с запиской от картографа. «Это принадлежит вашему отцу», – вот и все, что там было сказано. Мария долго не решалась открыть, испытывая необъяснимый страх перед тем, что может обнаружить. Когда же наконец сорвала упаковочную бумагу, внутри оказались пять эскизных альбомов. Дрожащей рукой Мария раскрыла один из них. Вихрь темных линий, сплетающихся в розу. Лианы, обвивающие веточки чахлого деревца. Белые корни, расползающиеся по земле. Массивный зрелый лиловый плод на зеленом стебле. Мотылек с распростертыми крыльями, на которых видны два пятна, похожие на совиные глаза. Эти рисунки отличались от всего, что Мария видела на орнаментах отца. Витражи, что украшают поезд, выполнены со строгой простотой. Запечатленные на них природные формы неподвижны, они упрощены и сведены к контурам. А в этих альбомах все растет и цветет, все настолько исполнено жизни, зрелости, что Марии становится дурно.

До того исполнено жизни, что отец начал опасаться за свои рисунки.

Во внезапном порыве она надевает пеньюар поверх ночной рубашки и бесшумно пробирается в коридор. Ей нужно больше неба, чем видно в окно купе. Все остальные двери закрыты, в дальнем конце вагона дремлет стюард, обхватив себя руками. Она идет через салон-вагон и библиотеку, пустую и освещенную лишь одной лампой, затем по коридору вдоль лаборатории Судзуки и замечает, что дверь в наблюдательную башню приоткрыта, на полу лежит полоска света. Мария прибавляет шагу, проходя мимо.

В обзорном вагоне ни единого огонька. Только стекло, вода и лунный свет. Она медлит у двери, затем заставляет себя шагнуть внутрь, испытывая неловкость оттого, что пришла в ночной рубашке. Пейзаж прекрасен, заводи неподвижны, как зеркала; горизонт тонет в темноте. Сжимая кулаки от ощущения, будто идет под открытым небом, Мария движется дальше, до самого конца вагона, и уже здесь чувствует себя стоящей на палубе корабля, а не в поезде. Рельсы напоминают ей след на воде. Она словно ощущает кожей ночной воздух, влажный, соленый на вкус. Облака проплывают, то и дело заслоняя луну и погружая ландшафт в темноту. «Здесь никого нет, – думает Мария. – Ни одного человека между мной и Стеной, на тысячу миль отсюда».

Слабый звук на самом пределе слышимости заставляет ее обернуться. Запах влажной земли. Ощущение чего-то липкого на шее.

Вагон пуст. Низкие столики и кресла в бледном лунном сиянии. Но самые дальние кресла, возле двери, закрывает какая-то тень, и Мария думает, поеживаясь от страха: «Здесь кто-то есть». Возвращается чувство незащищенности – от неба, от внешнего мира, от любого, кто смотрит снаружи или изнутри. Она стоит, не в силах шевельнуться. «Кто здесь?» – пытается спросить, но не может произнести ни звука. Да и кому здесь быть, в темноте, посреди ночи, скрываясь в тени? Нет, она просто поддалась болезни, о которой все говорят – и Профессор, и пассажиры третьего класса, хотя в первом от нее отмахиваются, как будто богатство и роскошные купе смогут защитить их.

– Кто здесь?

На этот раз ее голос звучит тверже. Она отходит от стекла и направляется к двери. Конечно же, тень окажется кучкой подушек, звук – всего лишь скрипом колес, а запах – просто воспоминанием о даче и садовой дорожке. Мария подходит ближе, и ей чудится, будто кто-то шевелится в тени, прячется, наблюдает.

Мария Антоновна из прежней безбедной жизни убежала бы со всех ног. Убежала, свернулась в клубочек и ждала, пока кто-нибудь не придет и не скажет, что все в порядке. Потому что кто-нибудь всегда приходил и говорил эти слова. Кто-нибудь всегда присматривал за ней: родители или гувернантка. Но нынешняя Мария Петровна совсем другая. Нынешняя Мария Петровна стоит как вкопанная. Ей нечего бояться, потому что она не существует. Или, наоборот, ее существование куда насыщенней, чем у той, прежней Марии? Она больше ни в чем не уверена. Может быть, это и в самом деле болезнь Запустенья. Или, возможно, ее мать была права: лунный свет опасен для юных леди.

– Я знаю, что ты здесь, – говорит она и шагает ближе.

Тут облако закрывает луну, на мгновение погружая вагон в темноту, и чужак исчезает. Мария слышит шаги и шелест одежды, а затем остается только тишина. Когда облако проходит мимо, вагон уже опять пустой. Она несколько раз тычет пальцем в подушку, на всякий случай, хотя и понимает, что это глупо.

Только запах все еще витает в воздухе.

Она дожидается, когда успокоится биение сердца, и осторожно выходит из вагона. «Какой-нибудь ребенок из третьего класса сбежал от родителей ради полуночных похождений и поэтому виновато молчал, – думает Мария. – Да, просто ребенок, вот и вся загадка». В хорошо освещенном коридоре с массивным научным оборудованием за стеклом рассудительность возвращается к ней.

Но ребенок наверняка захихикал бы или заплакал. И это бы его выдало.

Ноги внезапно теряют устойчивость, и Мария хватается за бронзовый поручень. Но не успевает даже толком разозлиться на себя за глупое поведение, как свет в башне картографа вспыхивает ярче и на нижней ступеньке лестницы появляется Судзуки, на ходу застегивая рубашку.

Они смотрят друг на друга через стекло, и Мария чувствует, что щеки заливаются румянцем. Как нелепо она попалась ему на глаза, посреди ночи, в пеньюаре, прямо перед его вагоном, словно незадачливая шпионка.

Он открывает дверь в коридор:

– С вами все в порядке? Вы выглядите…

Он останавливается, словно только теперь начинает понимать, что и сам одет не лучшим образом: рубашка не заправлена, манжеты не застегнуты.

– Мне послышался шум, – натянуто отвечает она. – Но это была лишь игра воображения. Я не хотела вас тревожить.

Это