и вправду упала, едва только голова коснулась подушки. Кто-то из девчат растирал ей ноги, Маша побежала за кипятком, а Маруся заботливо навалила сверху груду одеял.

Катя почувствовала, как ей на лоб легла прохладная ладонь и Марусин голос сказал:

— Врача бы надо. Похоже, у Кати жар.

Жар? Какой жар? Ей совсем не жарко, а напротив, холодно. Свернувшись в комочек, Катя спрятала голову под одеяло, забывшись между сном и явью. Ей чудилось, что она стоит на вершине старой колокольни и смотрит вниз на ледовую трассу, по которой серыми буханками хлеба тянутся фургоны и полуторки. Низко нависшее тёмное небо пузырилось белыми облаками, сыпавшими хлопья на лёд, на машины, на белые фигуры регулировщиков и на саму Катю.

Сергей вёл машину в середине колонны. Отсюда Катя видела его насквозь, словно стеклянного, и обрадовалась, что Сергей не снял подаренный крестик. Когда полуторка Сергея с размаху угодила в полынью, Катя закричала, тотчас услышав:

— Она бредит. Девочки, намочите кто-нибудь в уксусе полотенце.

От резкого запаха уксуса и полотенца на голове сон распался на части. Катя с изумлением увидела, что лежит на своей кровати в казарме, а рядом с ней теплится огонёк коптилки и сидит верная Маша.

* * *

Сев за пишущую машинку, Варвара Николаевна Медянова добавила в свой дневник новую запись:

«Сегодня выдался очень тихий, светлый день, как будто бы созданный для того, чтобы дарить людям надежду. Пурга, кружившая две недели, утихла и уступила место антициклону, который смог выгнать солнце из небесных окопов и заставить нас вспомнить, что зима рано или поздно уйдёт.

Когда я брела по улице со службы, ко мне подошёл незнакомый военный, пожал руку и сказал спасибо.

— За что? — спросила я, недоумевая.

Ответ меня поразил. Он застенчиво улыбнулся и сказал:

— Просто за то, что вы ленинградка.

В редакцию заглянула Оля Берггольц и прочитала новые стихи, созвучные нынешнему казусу:

Нам от тебя теперь не оторваться.

Одною небывалою борьбой,

Одной неповторимою судьбой

Мы все отмечены. Мы — ленинградцы[25].

А к полудню новый повод для счастья. По радио объявили, что с 12 февраля рабочим и инженерно-техническим работникам в счет месячных норм отпускается по 500 граммов крупы, служащим — по 375, детям — по 300, иждивенцам — по 250. По блокадным понятиям это целое богатство.

Мы с редакторшей заплакали. Слава Тебе, Господи! Неужели выживем? Теперь я в этом уверена, и в душе поднялась давно забытая радость, какую я почувствовала в детстве после первого Причастия.

Вечером ещё один подарок судьбы — забежал Серёжа. Правда, настроение у него было грустное.

Я спросила, почему, он промолчал, а я не стала настаивать на разговоре. Если бы не было войны, я могла предположить, что он поссорился со своей девушкой. Но какие теперь девушки?

Мне достаточно того, что он жив и здоров. Если будут силы, то завтра схожу в церковь. Мне спокойнее на душе, когда я молюсь за него».

* * *

В санитарной палатке вместимостью в сто человек стоял равномерный многоголосый шум, хотя все старались говорить шёпотом. В том углу, где лежала Лариса, сквозь парусиновую стенку были слышны звуки ледовой дороги: сигналы машин, крики людей, разрывы снарядов. После мёртвой тишины ленинградской квартиры ей нравилось чувствовать движение жизни.

Повернувшись на бок, Лариса обвела глазами пространство палатки, разделённое пологом на два отсека. В одном отсеке стояло несколько коек и лежали тяжелораненые, а в другом пыхтела печурка с бачком кипятка, стояли деревянные лавки, несколько столов и ящики с медикаментами. Под двумя одеялами Лариса чувствовала себя тепло и уютно, а после тарелки каши хотелось заснуть блаженным сном.

«Сейчас посмотрю одну картинку и лягу спать», — подумала Лариса, засунув руку под подушку, чтобы достать Наташин альбом.

Как она оказалась в палатке, Лариса не знала, но едва открыв глаза, сразу спросила:

— Это эвакуация? — А потом добавила: — Где мой альбом?

Ей ответила военфельдшер Лера, которая в этот момент перебинтовывала голову матросу в чёрном бушлате:

— Долго же ты спала!

Закрепив повязку, Лера отрезала ножницами концы бинта и подошла к её кровати. Она положила Ларисе на лоб прохладную руку, пахнущую йодом:

— Похоже, жар спал. — Потом Лера присела на краешек кровати и объяснила: — Ты не в эвакуации, а в санитарной палатке. Марина Александровна оставила тебя здесь, потому что ты была без сознания и могла умереть в дороге. Через несколько дней мы отправим тебя на Большую землю, и ты догонишь свой детский дом. — Она немного помолчала и спросила: — Ты помнишь, что случилось?

Лариса задумалась, а потом кивнула:

— Помню. Я потеряла рюкзак. Там был альбом. Наташин альбом, понимаете?

Она заволновалась, но Лера предупредительно погладила её по плечу:

— Не беспокойся, вот твой рюкзак — под койкой лежит.

Лёгким движением Лера вытянула за лямку тощий вещевой мешок и положила его Ларисе на живот:

— Твой?

— Мой!

Обеими руками Лариса схватилась за мешок, пальцами нащупав внутри твёрдую альбомную обложку. Ей сразу стало хорошо и спокойно. А уж когда санитар дядя Паша принёс ей тарелочку каши, Лера почувствовала себя на седьмом небе.

Её отправили на Большую землю через два дня.

Снежный буран с размаху бился о капот машины и завывал в щелях палатки. Чтобы Лариса не простудилась, Лера лично завязала уши у шапки и закутала с головой в одеяло.

— Угадай, кто за тобой приехал?

— Не знаю.

Уезжать от Леры не хотелось, поэтому вид у Ларисы был унылый. Лера постаралась её подбодрить:

— За тобой приехал Андрей, тот, который вёз вас из детского дома. Он пообещал, что посадит тебя с собой в кабину.

— Правда?

Судя по заинтересованному взгляду, который Лариса бросила на входную дверь, Лера угадала, что нашла правильный подход к девочке. Однажды, когда в палатку привезли целый грузовик малышей, ей пришлось сопровождать их до самой Кобоны. Пригревшиеся детки с отчаянием в глазах облепили её, как цыплята, и ни за что не хотели отпускать.

Сколько же измученных и раненых прошло через её руки? Лера не смогла бы их сосчитать, даже если захотела, потому что день и ночь сливались в сплошной поток, подобный тому каравану машин, который шёл через озеро, ни на минуту не останавливаясь. Ранения, обморожения, ожоги, погибающие от дистрофии. Порой Лера так уставала, что засыпала прямо во время перевязки.

Передавая Ларису в руки Андрея, Лера взглянула ему в глаза, и в глубине сердца словно колокольчик тренькнул, уж очень милая была у