«Да, товарищ Медянов, именно как свинья, вернее — поросёнок с огромным пятаком вместо носа», — сказал он сам себе с горьковатой иронией и даже потёр кончик носа, словно проверяя, не появилось ли на лице увесистое рыльце.

Он не заметил, откуда возникла Манюня. Она любила появляться внезапно, как в игре казаки-разбойники. Сергей подумал, что в детстве Манюня наверняка всегда выигрывала в прятки. Ей очень шла ладно подогнанная шинелька с начищенными пуговицами. Сергей заметил, что Манюня сменила неуклюжие валенки на аккуратные бурки, отделанные кожей. Всю эту убийственную красоту довершала кудрявая чёлка, крутыми локонами спадавшая на брови. Манюнины глаза смотрели с масляным обожанием, а рот приоткрылся сахарным крендельком:

— Серёжа, добрый денёк!

Воспитанный литературной мамой, Сергей ненавидел сюсюканье, каким часто грешили знакомые девушки. Хорошо, что Катя не такая. Он опять поймал себя на мысли о Кате и вновь в глубине просквозила тревожная нотка.

— Привет, Маша, хорошо выглядишь, — сказал Сергей, делая вид, что торопится, тем более, что он и вправду торопился.

Но его манёвр не удался. Манюнины бровки радостно дрогнули, она подошла и крепко вцепилась ему в локоть. Белые пушистые варежки на её руках рядом с его потёртым ватником выглядели как заблудившиеся в буреломе зайчики.

Он отстранил её руку:

— Осторожно, испачкаешься, я измазал рукав в солярке.

— Пускай, — сказала Манюня, — угадай, что я хочу тебя спросить?

Умильно наклонив голову, она захлопала ресницами в ожидании ответа.

После секундного раздумья Сергей предположил:

— Снова свозить тебя в Ленинград?

— Не угадал! Разрешаю ещё одну попытку.

Скрытое торжество в Манюнином голосе намекало на что-то особенное, и чтобы отделаться, Сергей вспомнил их знакомство:

— Ещё раз сколотить тебе лестницу?

— Да ну тебя, Серёжка, — Манюня смешливо всплеснула руками, — у вас, мужчин, совсем нет воображения. Так и быть, открою тебе секрет. Я хочу пригласить тебя пойти со мной на вечеринку. Будет несколько человек. Посидим, пластиночки послушаем. Светка-связистка принесёт Шульженко и Русланову. Тамара из банно-прачечного батальона обещала пирог с калиной спечь. Ты ел пироги с калиной?

— Не ел, — сказал Сергей, соображая как бы половчее отказаться, потому что идти на вечеринку, да ещё с Манюней совсем не хотелось. Не придумав ничего лучше, он показал на карман, из которого выглядывал кончик путёвки:

— Рад бы пойти, но не могу, видишь, у меня срочный рейс.

— Так я тебя не сегодня и зову, — огорошила Манюня, — вечеринка завтра поздно вечером.

— Всё равно не могу.

Похоже, получилось излишне резко, потому что Манюня сразу сгорбилась, как от удара, мгновенно превращаясь из статной девушки в беззащитного ребёнка с трогательным взглядом больших, влажных глаз:

— Я так и знала, что ты откажешься.

От неприкрытой горечи в её голосе Сергею стало стыдно. Действительно, что такого? Не в ЗАГС же зовут, а на пирог с калиной.

Он примирительно тронул Манюню за плечо:

— Маша, не обижайся. Если смогу, то загляну на минутку.

От радости Манюня едва не запрыгала на одной ножке:

— Правда?

— Правда.

— Тогда до завтра, Серёжа. Я зайду за тобой в девять.

Хотя на Манюню со всех сторон пялились шофёры соседних машин, она не обращала на них никакого внимания, прошествовав к своему складу, как королева среди подданных.

Сев в машину, в боковое зеркало Сергей увидел, как Манюня остановилась на крыльце и помахала ему рукой — красивая и яркая, как этикетка бутылки ситро.

В этот день немцы бомбили дорогу без перерыва, а когда наши истребители разгоняли тяжёлые туши бомбардировщиков, с вражеских позиций начинали стрелять зенитки. Кроша лёд, снаряды били справа и слева, на живую разрывая нитку дороги. Под бомбёжками и градом пуль к пробоинам спешили дорожные бригады наводить мосты и стягивать льдины. Сергей видел обмороженные лица рабочих с клочьями кожи на щеках, и ему казалось, что он слышит, как от тяжести канатов у них трещат кости. Показывая места объезда, вдоль дороги метались девочки-регулировщицы. Их бы накормить да дать поспать. Он подумал, что не может представить девушек в лёгких платьях и туфельках.

К Ленинграду Сергей подъехал совсем измученный. Чтобы прийти в себя, ему пришлось заскочить в столовую и выпить стакан чаю. Талонов на сахар у него не было. Он жадно глотал пустой кипяток, жидко подкрашенный несколькими чаинками.

Съесть сушку из кулька в кармане он не мог. В Ленинграде еда не лезла в горло. Сэкономленную сушку он сунул в руки какому-то парнишке лет десяти, бессильно стоявшего у стены бомбоубежища. В награду достался долгий изумлённый взгляд, от которого у Сергея дрогнули руки, и он судорожно протянул ещё одну:

— На, возьми.

Потом по указанному в наряде адресу он долго искал коменданта Бабочкина и нашёл его спящим под лестницей, заваленным грудой пыльных шёлковых тряпок, как потом объяснил Бабочкин — театральным занавесом.

Спецгрузом из Ленинграда оказалось чёрное пианино, заботливо укрытое чехлом из старых одеял. Вдобавок к инструменту прилагался пианист — маленький смешной человечек с чёрной щетиной и в детской лыжной шапочке с красным помпоном. Когда Сергей предложил ему сесть в кабину, тот укоризненно посмотрел, как бы удивляясь, что можно не понимать самых простых вещей:

— Товарищ шофёр, я не могу принять ваше предложение. Я должен следить за инструментом. Чтобы вы знали: музыкальный инструмент для артиста — это часть его самого. — Он развернул к Сергею кисть руки и пошевелил длинными пальцами с обкусанными ногтями, изображая гамму. — Чтобы ни случилось, я должен быть рядом. И прошу вас ехать аккуратно — завтра нам выступать на фронте.

Пианист первым вскарабкался в кузов, с суматошным напряжением следя за погрузкой, а потом уселся на тюк с вещами:

— Я готов, поехали!

— Вам надо завернуться в одеяло, а лучше в два одеяла, они в углу кузова, — сказал Сергей, поняв что уговоры пересесть в кабину бесполезны. — Если не возникнет поломок, то останавливаться по дороге не будем.

Сделав круглые глаза, музыкант оглянулся на пианино и молитвенно сложил руки:

— Умоляю, товарищ шофёр. Умоляю! Только без поломок!

Сергей вёл машину так нежно, что не разлил бы стакан молока, поставленный на капот, и всё же пианист остался недоволен. Уже в Кобоне, полумёртвый от холода, он с осуждением сказал:

— Молодой человек, вы везли нас как телегу с дровами.

* * *

В январе и феврале сорок второго года от истощения погибло 199 187 человек. На февраль приходится большая часть этих потерь. Но тот же февраль принес и обнадеживающие итоги: в Ленинград по Ладожской трассе завезена 86 041 тонна продовольствия — на