Да, Эрика понимала, что нужно держаться. Нужно быть стойкой, сильной, мужественной. Но за что цепляться? Как? Чем? Она слишком хорошо знала через какой ад придётся пройти, чтобы делать вид, что всё хорошо.

Если его не станет, хорошо уже не будет никогда. Она знала это точно. Она хоронила родителей. Она боролась за жизнь Нины. Она шесть лет ждала. В ней больше не осталось сил на всё это. Но она не могла бросить Илью сейчас. И держалась только на этом «нужно». Потому что это нужно Илье.

Он отказался от всех лекарств. И смотреть как его лихорадит было невыносимо. Слышать, как он бредит. Видеть бледную маску лица, когда ненадолго его принимал в свои объятия спасительный сон.

Что он хотел себе доказать, когда отказался от всех лекарств, Эрике было неведомо. Но он боролся с болью, сражался с лихорадкой, каждый час, каждую минуту преодолевая эти муки, но терпел. Эрика слышала, как он поделился с Сергеем Захаровичем, что у него болит всё: глаза, голова, каждый сустав, даже яйца. К сожалению, не слышала, что ответил ему старый доктор. Но это был его путь, который он мог пройти только сам. А они просто были рядом, не в силах облегчить его страдания.

Это был не его выбор — болезнь. Но его выбор — бросить ей последний вызов, не облегчая свои муки медикаментами. И Эрика его приняла.

Они все приняли. Хоть каждый справлялся с отчаянием как мог. Майк курил как паровоз. Нина целыми днями бегала с тряпкой, словно от того насколько будет чисто что-то зависит. Дети и те притихли: папа болел. И только Юлия Геннадьевна усердно делала вид будто ничего не случилось.

— Эта женщина совсем свихнулась, — швырнул очередной окурок в пепельницу на веранде, Майк и принялся разжигать камин, передразнивая бывшую жену: — Миша, растопи камин. Пусть это будет нашей маленькой семейной традицией — собираться в пятницу у очага. Надеюсь, когда мы все окончательно переберёмся в Питер, Илья будет нас приглашать.

— Мне она сказала то же самое, — вздохнула Эрика. — И заставила позвать Алого. Так что у нас сегодня ещё и гости.

Но полоумной Юлию Геннадьевну Эрика не считала. В эти трудные для них дни, неожиданно именно она стала неиссякаемым источником силы и веры.

— Знаешь, сынок, — подоткнув Илье под спину подушку, она поила его брусничным морсом, который варила литрами каждый день. — Маленьким ты часто болел. И каждый раз, когда у тебя поднималась температура, и ты лежал такой же бледный и безжизненный как сейчас, мне казалось, что ты никогда не поправишься. Я рыдала, заламывала руки, звонила врачам и не могла ни спать, ни есть. Мне казалось: ты умрёшь. И скажу тебе по секрету: ни я одна такая, все матери так думают, — она оглянулась на молчаливо сидевшую в ногах Ильи Эрику. — Но потом проходил день, второй, третий, температура спадала, болезнь отступала, ты снова начинал улыбаться, бегать, прыгать и всё забывалось. И эти дни тоже забудутся. Какой бы вредоносной ни была дрянь, что к тебе прицепилась, я её не боюсь. И ты не бойся! Она отступит, — уговаривала она Илью.

И пусть её вера граничила с сумасшествием, она словно вливала в Эрику жизнь. Несмотря на неоспоримые факты, несмотря на безнадёжные показатели, несмотря на иссушающую Илью температуру, под давлением оптимизма этой непрошибаемой женщины, что была упрямой, видимо, во всём: что в своей ненависти, что в любви, от её слов, от того, что вера её была столь сильна, что даже украдкой Юлия Геннадьевна не плакала, Эрика словно впускала в лёгкие воздуха чуть больше, и пусть ненадолго, но становилось чуть легче.

— Ты так и не спала? На тебе лица нет, — Илья протянул руку Эрике, когда они остались одни после ужина у камина, на котором настояла Юлия Геннадьевна.

— На себя посмотри, — усмехнулась она, подалась к нему и прилегла на плечо. Всё ещё невыносимо горячее плечо.

Его лихорадка держалась пятый день. На лице остались одни глаза. Скулы заострились. Даже руки исхудали так, что обручальное кольцо едва держалось.

Кроме литров матушкиного морса Эрика варила ему куриный суп и каши. Кормила с ложечки, уговаривая как маленького: ложку за папу, ложку за маму. Дети особенно любили приходить в это время и дружно смеялись как широко папа открывал рот, чтобы съесть ложку за Глафиру, ложку за Данила. И только Эрика знала, что ко всем его бедам у него ещё воспалилось горло и он глотал еду с большим трудом. Но еда была нужна, чтобы были силы. А он поклялся бороться, и боролся, даже когда через силу глотал кашу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я хотя бы сплю, — прижался он к её макушке губами. — А ты нет.

— Я сплю днём, — качнула Эрика головой. Но Илья был прав — она выглядела плохо.

Она больше не могла плакать и ещё не разучилась улыбаться. Но почти не ела. И совсем не могла спать. День и ночь она проводила рядом с Ильёй. И, глядя, как из него вытекает жизнь, могла думать только о том, что нужно делать сейчас. Укрыть его вторым одеялом. Проветрить комнату. Задёрнуть шторы. Напоить. Намазать потрескавшиеся губы гигиенической помадой. Сменить постельное бельё. Обтереть его влажной губкой.

Она не боялась оставить его днём одного или с кем-то, но ночью боялась сомкнуть глаза в суеверном страхе, что именно в этот момент, когда она уснёт, он и умрёт. И ночами она читала, смотрела как на чёрном небе мигали звёзды, слушала ночные звуки: лай собак, крики птиц, тарахтенье проезжавших где-то далеко машин, но спать не могла. Вырубалась днём на пару часов, но днём некогда было спать.

— Как посидели? — осипшим голосом спросил Илья.

— Хорошо, — почти не соврала Эрика. Илья, конечно, подняться не смог, но Эрику заставил пойти посидеть со всеми у камина. И она, конечно, послушалась. — Сергей Захарович как всегда завёл свою лекцию про краснуху, и обратил в свою веру Аллу, взяв с неё обещание, что она сделает прививку.

— Она приезжала с Алым?

— Угу.

— Кто бы мог подумать, — усмехнулся Илья, — что из такого откровенного флирта что-то вырастет.

— Ну, ещё рано говорить. Они и знакомы всего ничего. Но уже ходят за ручку, и это меня скорее пугает, чем радует.

— Неужели ревнуешь? — улыбнулся он.

— Издеваешься? — подняла Эрика голову. — Я переживаю за Аллу. Ведь разобьёт ей, засранец, сердце.