<…>

И тогда я решил убежать, обмануть, обвести обнаглевшее время,

Я явился тайком в те места, куда вход для меня запрещен —

Я стучался в свой дом, в дом, где я лишь вчера до звонка доставал еле-еле,

И дурманил меня сладкий запах забытых, ушедших времен.

И казалось – вот-вот заскрипят и откроются мертвые двери,

Я войду во вчера, я вернусь, словно с дальнего фронта домой —

Я им все расскажу, расскажу, всё что будет, и, может быть, кто-то

                                                                                     поверит,

И удастся тогда хоть немного свернуть, хоть немного пройти стороной.

И никто не открыл. Ни души в заколоченном брошенном доме.

Я не мог отойти и стоял, как в больном затянувшемся сне —

Это злая судьба, если кто-то опять не допел и кого-то хоронят.

Это время ушло. И ушло навсегда. И случайно вернулось ко мне.

1980 год

Текст песни написан на смерть Высоцкого спустя более чем шестьдесят пять лет после смерти в Атлантик-Сити Моргана Робертсона, но очень органично накладывается на судьбу последнего, однажды решившего с помощью артефакта «убежать, обмануть, обвести обнаглевшее время», обманув в итоге сам камень, запечатлевший на себе вековую память индоиранских народов.

В шикарном номере викторианской гостиницы The Charles Street Inn в Бостоне за чайным столиком сидели три человека: седой белый как лунь старик, отличавшийся своей стройной статью наподобие сухой виноградной лозы, красивая девушка в восточной домашней одежде с тонкими аристократическими чертами лица и господин Джамсетджи Ферози. Старик попросил девушку на прекрасном английском выйти в другую комнату, и она тут же удалилась. Далее разговор продолжился на фарси. Старик обратился к Ферози: «Да благословят нас Зерван Акара-на и Ахурамазда! Сахиб не выполнил условия устного договора, запечатленного кровью в ином мире. Если бы он сдержал слово, то его вознаграждение составило бы 1 млн. 400 тыс. долларов. Что ж, он сам назначил себе цену. Но мы должны дать ему еще один шанс, чтобы не винить себя затем в содеянном. Возьмешь коробку из четырех сигар, три из которых пропитаешь ядом из Бомбея. Одну сигару оставишь для себя неотравленной. Если он вдруг возьмет неотравленную сигару, то найди в себе мужество, племянник, и умри как подобает мужчине из страны Ариев, как умирали персы, не предавшие благую веру и терзаемые черными арабами, а я найду способ вскоре вернуть приданое Шушаник. Если он возьмет отравленную сигару, то смерть наступит приблизительно через полчаса-сорок минут, а через пятнадцать, от силы двадцать минут он спокойно уснет, чтобы вскоре предстать пред Господом. Тогда действуй по разработанному нами плану. Как следует отблагодари русского еврея: он – хороший человек, хоть из-за своей нищеты и занимается неблаговидными делами по ломбарду. Не ведая того, он сослужил нам хорошую службу. Шушаник не должна знать этих подробностей. Уверен, что вскоре увидимся, дорогой племянник». «Слушаюсь, дядя», – по-военному отрезал господин Джамсетджи Ферози и, поклонившись, спешно вышел из номера…

Персидская миниатюра к поэме Фарид-ад-дина Аттара «Беседа птиц» (1177 год)

25 марта 1915 года в Атлантик-Сити выдался довольно прохладным. Когда заблаговременно в номер отеля «Роза ветров» вошел Морган Робертсон, то попросил прислугу растопить камин: в помещении резко ощущалась влажная промозглость. К назначенному часу к гостинице подъехала машина Джамсетджи Ферози, и лиловый тамил вошел в номер вместе с бомбейским купцом, неся кожаный саквояж с долларами. Ферози и Робертсон поприветствовали друг друга, и парс попросил тамила оставить их наедине: тот, откланявшись, вышел наружу. «Вот вся сумма, как и договаривались, – как бы выпалил Ферози. – Итак, мистер Робертсон, меня интересует «Бахадури Сабз». Писатель вынул изумруд из кожаного футляра и положил на стол, находившийся посередине залы. Ферози для порядка достал увеличительное стекло и проверил надписи: «Да, это он, – выразительно подытожил парс и спустя мгновение добавил. – Не желаете ли сигару, мистер Робертсон?» – «Да уж не откажусь, господин Ферози, а я вот предлагаю по рюмочке абсента» – «С большим удовольствием», – парировал парс, с едва скрываемым волнением вынимая коробку с четырьмя сигарами. Но, как и предвидел красный дервиш, бывший старпом взял отравленную сигару, а его племянник лежавшую слева и слегка помеченную сбоку чернилами. Ароматный дым кубинских сигар наполнил помещение: для Ферози время текло как вечность. Буквально на пятнадцатой минуте Робертсон, начиная о чем-то догадываться, спросил Ферози: «Скажите, а что значит мелкая надпись на нижнем торце камня, о которой мне ничего не сказал его прежний хозяин?» – «Надпись на пехлевийском, господин Робертсон, – отвечал парс, – ее можно перевести следующим образом: горе тому, кто нарушает радость Навруза». В этот момент голова Робертсона склонилась к столу и раздалось сопение уснувшего человека, на сей раз навсегда…

Ферози спрятал камень в кармане своего шерстяного сюртука, высыпал доллары на стол из саквояжа, отсчитал из них 14 тыс., положил их обратно в саквояж, а оставшуюся массу бросил (вместе с сигарами) в жарко тлевший камин, и комната наполнилась едким запахом типографской краски, перебившим настоявшийся сигарный аромат. Это взбодрило Ферози. Он еще раз подошел к столу, налил в находившийся здесь пустой бокал почти до краев абсента и, залпом выпив французское зелье, бросил бокал в камин и, схватив саквояж с оставшейся наличностью, вышел вон из номера: мгновение – и авто его уже мчало в сторону Нью-Йорка.

Герб князей Бараташвили. По преданию золотое знамя, отображенное в правом верхней части геральдического щита, обозначает легендарный изумруд с золотым свечением

Самуэль Рубинштейн, почувствовав неладное еще при приближении к Атлантик-Сити, тут же отыскал «Розу ветров» и, словно ошалевши, ворвался в номер: в нем вместе с камином, только что поглотившим 986 тыс. долларов, остывало тело и его приятеля Моргана Робертсона. Вскоре вызванный полицейский врач констатировал смерть от отравления паральдегидом, но до сих пор неизвестно, так ли было на самом деле…

Рубинштейн похоронил друга за свой счет на кладбище Грин-Вуд в Бруклине: он же оплатил и кальвинистского священника для отпевания приятеля. На похороны пришло несколько человек из нью-йоркской богемы, поэты, художники, люди ныне совсем позабытые. Через две недели Самуэлю Рубинштейну позвонили из одной еврейской благотворительной организации, пригласив его забрать выписанный на него чек на сумму 14 тыс. долларов. Перечисливший сумму отказался раскрыть свое имя. Рубинштейн все понял. Деньги оказались кстати: на них русский еврей открыл небольшое