от своих учеников, считая, что привлекает их не иначе как к исправлению устройства общества в целом. Эта убежденность превратила его в ревнителя, но юмор и чувство меры уберегли его от фанатизма. Однажды скептик Цзай-во с издевкой предположил: «Если бы человеку, любящему других, сказали, что некто упал в колодец, спустился бы этот человек за упавшим?» Конфуций заметил, что даже человек, любящий других, прежде убедился бы, что в колодце действительно кто-то есть. Когда при Конфуции кто-то посоветовал «трижды подумать, а потом уже исполнить», Конфуций сухо отозвался: «И дважды довольно». Несмотря на всю свою уверенность, он всегда был готов признать, что способен ошибаться, а если так и обстояло дело, – что допустил ошибку.

В нем не было ничего «не от мира сего». Он очень любил бывать среди людей, участвовать в застольях, поддержать хорошую песню и выпить, но в меру. Ученики сообщали, что он «в свободное время имел спокойный и довольный вид. Он был тверд и прям, держался с должным достоинством, но был любезен». О его демократичности уже упоминалось. Он не только всегда был готов встать на защиту простых людей и выступить против знатных угнетателей тех времен; в личных взаимоотношениях он «скандально» пренебрегал классовыми границами и никогда не относился свысока к своим не столь состоятельным ученикам, даже когда им было нечем заплатить ему. При своей доброте он был способен на сарказм, когда считал его заслуженным. Человеку, который повадился осуждать своих товарищей, Конфуций сказал: «[Цзы-гун], ты сам, должно быть, добродетельный человек, а вот у меня нет досуга для этого».

И он сказал правду, ибо до самого конца был гораздо требовательнее к себе, чем к другим. «На святость и гуманность я не смею претендовать, – говорил он, – но что я ненасытно стремлюсь к этому и просвещаю людей, не зная усталости, то это можно сказать обо мне, но только это!»[122]. Он хранил верность своим устремлениям. На власть и богатство он мог бы претендовать, если бы согласился на сделку с сильными мира сего. Но вместо этого он предпочел свои принципы. И не пожалел об этом. «Есть простую пищу, пить воду, спать, подложив руку под голову – в этом тоже есть удовольствие. Богатство и знатность, полученные нечестно, для меня подобны облакам, плывущим по небу».

После смерти Конфуция началось его возвеличивание. Со стороны его учеников этот шаг был незамедлительным. Цзы-гун говорил: «[Конфуций] это Солнце и Луна недосягаемые… недосягаем подобно Небу, на которое нельзя подняться по ступенькам». Остальные соглашались с ним. Не успело смениться и несколько поколений, как по всей территории Китая его уже чтили как «наставника и пример для десяти тысяч поколений». Но что порадовало бы его гораздо больше, так это внимание, которого удостоились его идеи. До нынешнего столетия на протяжении двух тысяч лет каждый китайский школьник каждое утро обращался со сложенными руками к тому месту в классе, где находилась табличка с именем Конфуция. Буквально каждый китайский учащийся часами корпел над его изречениями, в итоге они стали неотъемлемой частью мышления китайцев и в виде поговорок просочились в неграмотные слои. На китайские правительственные круги он тоже оказал более глубокое влияние, чем какая-либо другая личность. С начала христианской эпохи множество должностей в правительстве, вплоть до наивысших, требовали от тех, кто занимал их, знаний классических конфуцианских трудов. Предпринимался ряд попыток, в том числе якобы официальных, возвысить Конфуция до статуса божества.

Чем было создано это влияние? Оно оказалось настолько велико, что до захвата власти коммунистами эксперты продолжали считать конфуцианство «величайшей из интеллектуальных сил» для четверти населения земного шара. Едва ли дело было только в личности Конфуция. Какой бы образцовой она ни считалась, ей недоставало драматизма, чтобы объяснять его историческое воздействие. Если обратиться к его учениям, мы лишь придем в еще большее смятение духа. В качестве назидательных историй и нравственных истин они весьма похвальны. Но каким образом собрание заведомо дидактичных высказываний, незамысловатых настолько, что они зачастую выглядят общим местом, сумело сформировать целую цивилизацию, – на первый взгляд это кажется загадкой истории. Вот несколько примеров:

«Не тот ли благородный муж, кто не гневается, что он не известен другим?»

«Чего я не желаю, что бы другие делали мне, того я не желаю делать другим».

«Не беспокойся о том, что (тебя) люди не знают, а беспокойся о том, что (ты) не знаешь людей».

«Не торопись и не гонись за малыми выгодами. Будешь торопиться, не уразумеешь дела; будешь гоняться за малыми выгодами, большого дела не сделаешь».

«Благородный муж… сначала действует, а потом говорит (тот, у которого дело предшествует слову). Если кто, исследуя свой внутренний мир, не находит в себе недостатков, чего же ему скорбеть или бояться?»

«Что знаешь, то и считай, что знаешь; чего не знаешь, то и считай, что знаешь – вот это и будет знание».

«Переходить должную границу – то же, что не доходить до нее».

«При виде достойного человека думай о том, чтобы сравняться с ним, а при виде недостойного – исследуй самого себя».

«Богатство и знатность составляют предмет человеческих желаний, но благородный муж ими не пользуется, если они достались незаконным путем».

«Благородный муж уважает людей, выдающихся своими талантами и нравственными достоинствами, и снисходительно относится ко всем остальным»[123].

Против таких высказываний возразить решительно нечего. Но в чем их сила?

Проблема, с которой столкнулся Конфуций

В качестве ключа к разгадке тайны власти и влияния Конфуция нам следует рассмотреть его жизнь и его учения на фоне проблемы, с которой он столкнулся. А именно проблемы социальной анархии.

В древности жизнь Китая была не более и не менее беспокойной, чем в других странах. Но в период с VIII по III в. до н. э. он стал свидетелем падения упорядочивающей власти династии Чжоу. Соперничающие удельные княжества оказались предоставленными самим себе, возникла точная параллель с условиями в Палестине во времена Судей Израилевых: «В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему казалось справедливым».

Почти непрерывные военные действия той эпохи начались в духе рыцарства. Колесница была их оружием, учтивость – кодексом, а великодушные жесты соответствовали представлениям о высокой чести. В случае вторжения местный князь хвастал удалью, отправляя войску захватчиков обоз с провизией. Или в доказательство, что его подданных не запугать, посылал в качестве гонцов к захватчику своих солдат, которым могли перерезать глотки в его присутствии.