Как и в гомеровскую эпоху, воины противоборствующих армий при встрече обменивались надменными приветствиями с колесниц, пили вместе и даже менялись оружием перед битвой.

Но к началу времен Конфуция эта нескончаемая война выродилась из рыцарства в безудержный ужас периода Сражающихся царств. Этот ужас достиг апогея за век, следующий после смерти Конфуция. Соперничество колесничих сменилось действиями конницы с ее неожиданными атаками и внезапными налетами. Вместо того, чтобы благородно сохранять пленным жизнь в ожидании, когда их выкупят, завоеватели массово их умерщвляли. Так погибали целые государства. Тем, кого не брали в плен, отрубали головы – в том числе женщинам, детям, старикам. Известны случаи, когда жертвами становились сразу 60 тысяч, 80 тысяч и даже 400 тысяч человек. Есть сведения о том, как побежденных бросали в кипящие котлы и вынуждали их родных пить этот суп с человечиной.

В такую эпоху все прочие вопросы затмевал единственный: как нам удержаться и не истребить самих себя полностью? Ответы на него различались, но сам вопрос неизменно оставался одним и тем же. С изобретением и распространением оружия неуклонно возрастающей разрушительной силы в ХХ веке этот вопрос стал тревожить весь мир.

Поскольку ключ к загадке власти конфуцианства кроется в ответе на эту проблему сплоченности общества, нам понадобится рассмотреть ее в исторической перспективе. Конфуций жил в те времена, когда уровень сплоченности общества снизился до критической отметки. Клей, благодаря которому оно держалось, утратил свои свойства. Что же способствовало сплоченности до того?

Прежде чем жизнь достигла человеческого уровня, ответ был очевиден. Тем клеем, который не дает распасться стае, стаду, рою, является инстинкт. Об инстинктивном сотрудничестве муравьев и пчел ходят легенды, но и среди других существ, не достигших уровня человека, инстинкт вполне способен обеспечить достаточную степень сотрудничества. В природе насилие встречается повсюду, но в основном межвидовое, а не внутривидовое. В пределах вида встроенная общественность, «стадный инстинкт», поддерживает стабильность жизни.

С появлением человека как вида этот обязательный источник социальной сплоченности исчезает. Поскольку человек является «животным без инстинктов», в вопросах сохранения жизни нельзя полагаться на некий встроенный механизм. Что же теперь обуздывает анархию? В младенческий период жизни вида таким решением становится стихийная традиция, или, как иногда говорят антропологи, «пирог обычаев». Методом проб и ошибок на протяжении жизни многих поколений выяснялось, что определенные виды поведения вносят вклад в благополучие племени. Никто не собирал совет, чтобы сесть и решить, чего хочет племя и какие модели поведения обеспечат желаемое; эти модели просто складывались веками, во время которых поколения людей ощупью искали путь к отвечающим их потребностям нравам и избегали деструктивных. Как только такие модели укоренялись – общества, неспособные развить жизнеспособные модели, предположительно прекращали существование, ибо не сохранились для изучения антропологами, – их передавали из поколения в поколение неосознанно. Как сказали бы древние римляне, молодежь впитывала их cum lacte – «с молоком матери».

Современная жизнь настолько далека от скованной традициями жизни племенных сообществ, что нам трудно осознать, насколько всецело нравы могут находиться под контролем. Вмешательство обычаев в нашу жизнь ощущается лишь в немногих сферах, диктуя наше поведение, и одной из этих сфер остается одежда и ее вид. Правила уже не так строги даже здесь, но если представитель руководства компании забудет галстук, все равно с большой долей вероятности его день сложится неудачно. И непристойное обнажение здесь ни при чем: он просто нарушит условности, так как в его профессии подразумевается (но в большинстве случаев не оговаривается напрямую) дресс-код. Он сразу будет взят под прицел как посторонний, его заподозрят в сомнительных, а может, и в бунтарских наклонностях. Коллеги будут искоса поглядывать на него, как на… – да, как на иного. И эти ощущения не из приятных, что и придает обычаю силу. Кто-то предположил: убежденность, что она одета в точности так, как подобает по случаю, обеспечивает женщине спокойствие, которое религия не в состоянии ни дать, ни отнять.

Если мы распространим на все сферы жизни эту власть традиций, которая теперь редко ощущается за пределами вопросов внешнего вида, мы получим представление об ориентированной на традиции жизни племенных сообществ. Две характерных особенности этой жизни представляют здесь особый интерес. Первая – это ее феноменальная способность держать в рамках антиобщественные поступки. Среди эскимосов и австралийских аборигенов есть племена, в языке которых даже не существует слова для ослушания. Вторая впечатляющая особенность – спонтанность и бездумность, с которой при этом осуществляется социализация. Не формулируются никакие законы с установленными за их нарушение наказаниями; не разрабатываются намеренно никакие планы нравственного воспитания детей. Групповые ожидания настолько сильны и категоричны, что молодежь интернализирует их, не задавая вопросов и не задумываясь. У жителей Гренландии нет программы осознанного обучения, тем не менее антропологи сообщают, что их дети поражают послушанием, добродушием и готовностью помочь. Еще живы те американские индейцы, которые помнят время, когда на их территории механизмы общественного контроля были исключительно внутренними. «В то время не было законов. Все поступали правильно»[124].

В Древнем Китае обычаи и традиции, вероятно, подобным образом обеспечивали достаточную сплоченность и сохранение общины. До нас дошли яркие свидетельства их власти. К примеру, описан случай, когда знатная дама сгорела при пожаре во дворце, потому что отказалась нарушить условности и покинуть свои покои без компаньонки. Историк, современник Конфуция, сообщил об этом в выражениях, свидетельствующих о том, что эта условность в его представлении частично утратила силу, но в целом сохранилась. Он полагал, что будь эта дама незамужней, правильность ее поступка не вызывала бы сомнений. Но поскольку она была не только замужней, но и пожилой, для нее выход из горящего дома без сопровождения не считался бы «совершенно неподобающим в таких обстоятельствах»[125].

Этот историк гораздо восприимчивее к прошлому, чем большинство людей; во времена Конфуция далеко не все обращали настолько же пристальное внимание на традиции, как автор упомянутого описания. Китай достиг новой вехи в социальной эволюции – вехи, характеризующейся появлением большого количества индивидов в полном смысле этого слова. Обладая не столько групповым сознанием, сколько самосознанием, эти индивиды перестали думать о себе преимущественно в первом лице множественного числа и стали пользоваться единственным числом. Причиной стала смена социальных условностей и личная заинтересованность, поставленная выше ожиданий группы. То, что окружающие вели себя определенным образом или что их предки делали то же самое с незапамятных времен, больше не считалось достаточной причиной, чтобы следовать их примеру. Предложение действовать так или иначе теперь встречали вопросом: «А что мне это даст?»

Прежний строительный раствор, который не давал распасться