Варшаве, Советский Союз увидел параллели с 1956 годом и ужесточил свой тон в отношении Праги. В марте лидеры стран Варшавского договора в Дрездене потребовали от Дубчека отменить реформы. Партийные лидеры ГДР и Болгарии, в частности, требовали решительного вмешательства на ранних этапах, не в последнюю очередь указывая на то, что ФРГ пытается оказать влияние на ЧССР. Наконец, 20 августа 1968 года войска Советского Союза, Польши, Венгрии и Болгарии вошли в Чехословакию и положили конец реформаторскому эксперименту. Войска Национальной народной армии ГДР, которые участвовали в подготовке вторжения, остались, однако, на границе и свели свое участие к снабжению. Воспоминания о немецком вторжении в Прагу двадцатью девятью годами ранее были слишком свежи, чтобы не вызвать немедленных сравнений.

Перед вторжением в ЧССР страны-интервенты в письме Дубчеку обосновали свои действия тем, что нельзя допустить, «чтобы враждебные силы столкнули вашу страну с пути социализма и создали опасность отделения Чехословакии от социалистического сообщества. Теперь это не только ваши дела»[56]. Согласно этой формуле, которую вскоре стали называть «доктриной Брежнева», любое движение за реформы в странах СЭВ отныне грозило вмешательством братских стран. Параллели с 1956 годом действительно поразительны: фаза экономического и культурного смягчения быстро привела к растущей политической динамике, что СССР истолковал как угрозу своему правлению и предпринял военное вмешательство. В результате КПЧ переломила свои либеральные тенденции и вновь стала проводить жесткую политику насилия.

Руководство СЕПГ расценило «Пражскую весну» как подтверждение своих опасений, что социальные и культурные реформы неизбежно приведут к политической дестабилизации, и заявило, что оно было право, отказавшись от политики культурной открытости в декабре 1965 года. Оно признало, правда, и прямую связь между курсом пражских реформ и активизацией усилий ФРГ по улучшению отношений с государствами восточного блока. Поэтому обвинение в «социал-демократизме» всегда предполагало прямое влияние западногерманской СДПГ, которая впервые с 1966 года в составе Большой коалиции возглавляла правительство. Поэтому поддержка вторжения войск Варшавского договора в Прагу имела для СЕПГ значение и в связи с германским вопросом.

«Национальный вопрос» с самого начала был одной из самых больших и сложных проблем для правительства ГДР. Вслед за советской политикой в отношении Германии она до 1955–1956 годов, по крайней мере тактически, выступала за национальное единство и воссоединение, а затем выступила за «конфедерацию» двух государств, что, однако, предполагало «изменение политического баланса сил в Западной Германии». Однако с середины 1960‑х годов внешняя политика СЕПГ вообще и в отношении Германии в частности была направлена исключительно на признание ГДР в соответствии с международным правом и признание Западного Берлина в качестве независимого политического образования. Создание задним числом собственного гражданства ГДР в 1967 году усилило этот курс, который был решительно поддержан Советским Союзом[57].

Однако этой цели противостояла западногерманская политика, построенная на притязании ФРГ на статус единственного представителя немецкого народа (Alleinvertretung). В соответствии с «доктриной Хальштейна» (названной так в честь долгое время занимавшего пост статс-секретаря при канцлере и в министерстве иностранных дел Вальтера Хальштейна), ФРГ угрожала разорвать дипломатические отношения с любым государством, признавшим ГДР в соответствии с международным правом. Учитывая экономическую мощь западногерманского государства, в течение длительного времени это было эффективным рычагом. В 1963 году между ГДР и сенатом Западного Берлина было достигнуто соглашение о том, чтобы позволить жителям Западного Берлина посещать своих восточных родственников на Рождество, а с 1964 года пенсионеры ГДР получили возможность ездить на Запад. В целом, однако, отношения между двумя германскими государствами в эти годы характеризовались, прежде всего, ожесточенной конкуренцией и идеологическими диверсиями. Предложение правительства ГДР продавать западные газеты в ГДР, а «Нойес Дойчланд» – в ФРГ встретило возражения со стороны федерального правительства: это могло привести к созданию слишком позитивного образа восточного соседа. Встречное предложение о взаимном обмене ораторами между СЕПГ и СДПГ, которые должны были выступить в Хемнице и Ганновере, было после долгих колебаний отклонено на сей раз восточноберлинским руководством.

Тем не менее казалось, что время работает на восточногерманскую сторону. ГДР добилась первых успехов в плане признания: в Египте в начале 1965 года Ульбрихт был принят президентом Насером как глава государства, и в том же году команда ГДР была допущена к участию в Олимпийских играх 1968 года. Когда федеральное правительство Большой коалиции начало проявлять первые признаки ослабления своей жесткой позиции в отношении германского вопроса и негласно отказалось от политики единого представительства, положение руководства ГДР осложнилось. Из-за сложной экономической ситуации большинство государств СЭВ были заинтересованы в установлении более тесных отношений с ФРГ. ГДР, однако, хотела предотвратить это до тех пор, пока она не будет признана ФРГ в соответствии с международным правом. Поэтому СЕПГ также отклонила первоначальное предложение правительства Кизингера – Брандта начать переговоры. Таким образом, германо-германские отношения вновь оказались в тупике.

Однако в контексте наметившейся политики разрядки между сверхдержавами германо-германские распри постепенно стали бременем. Советская сторона хотела улучшить отношения с Западом и интенсифицировать экономические контакты, чтобы наконец добиться экономического прогресса. Максимализм требований восточногерманского правительства в отношении германского вопроса противоречил этому – и ситуация ФРГ в западном контексте была аналогичной.

Тот факт, что восточная политика социал-либерального правительства проходила через Москву, еще больше осложнил положение правительства ГДР. Хотя Брандт впервые заговорил о двух германских государствах в своей правительственной декларации осенью 1969 года, подтвердив тем самым существование ГДР, он также сказал, что эти два государства не являются чужими друг другу: «Их отношения друг с другом могут быть только особого рода»[58]. Это подпитывало недоверие со стороны Восточной Германии. Эрих Хонеккер, второй человек после Ульбрихта, говорил о том, что правительство Брандта – Шееля стремилось «постепенно установить господство в Европе, используя экономические возможности западногерманского империализма и социал-демократической идеологии». С этой целью, по его словам, она хотела «открыть ворота на Восток» в духе долгосрочного проникновения в социалистические страны. Ульбрихт отказывался от любых форм установления национального единства словами: «Не может быть единства между [капиталистом] Круппом и [рабочим] Краузе, между миллиардерами и рабочим народом»[59]. По его убеждению, общей германской нации больше не существует; в ГДР сформировалась отдельная, социалистическая нация. Не существовало даже «культурной нации», потому что, по словам Ульбрихта, «американизированная западногерманская культурная трясина не может называться немецкой культурой»[60].

Только благодаря давлению советских товарищей руководство СЕПГ было вынуждено скорректировать свой курс и начать переговоры с германским правительством. ГДР должна была поставить свои отношения с ФРГ на договорную основу, но в то же время взять курс на четкое размежевание со своим западным соперником, чтобы противостоять западногерманской политике «перемен через сближение»