– Вы обязаны любые брать, хоть один номер вырежу и принесу, – горячилась ветеринар Карповская. Тётя Стелла, подружка мамы, молчала и украдкой поглядывала на Лялю, точнее, скашивала узкие глаза в густых мохнатых ресницах. Ресницы тёти Стеллы всегда занимали и маму, она говорила, что таких она ни у кого не видела, но это было так давно, как в прошлом веке. Наступал новый век, и Ляля детские воспоминания как бы уже примостила на полочку гиппокампа с пометкой XX – Ляля обожала римские цифры…

Постепенно разговоры с мамой стали длинными; мама звонила всегда в хорошем настроении, надоедала Ляле занудными вопросами: как в саду, как там дети, как этот, как тот? Как… Ляля еле выносила эти «как», но отвечала спокойно, обстоятельно, радуясь, что мама стала такая же, как прежде, и не обижается. В саду и правда всё было, как говорили мальчики, «зашибись», у Ляли было уже три модные куклы, она не очень дорожила ими и таскала в группу. Дорогая Лулу поизносилась и всё больше отбывала наказание в сломанном домике, Ляля даже думала одно время вскрыть Лулу вены и положить её медленно умирать в ванну – такую сцену она увидела в фильме по телевизору, но потом передумала, нельзя предавать первых друзей. Это только мама может предать и наврать, Ляля же решила, что она не будет такой, как мама. Но всё-таки Ляля стала «обворовывать» любимую когда-то первую куклу: Ляля иногда приносила поиграть в садик что-нибудь из мебельной обстановки, плиту, или табуреточку, или её наборы косметики с малюсенькими пудреницами, зеркальцами и расчёсками… Девочки млели, даже Лариса Игоревна просила показать ей эту игрушечную «мелочёвку». Одевалась Ляля тоже модно – джинсы с вышитыми бабочками и толстовки с героями мультиков, капюшонами, стягивающимися на блестящие серебристые шнурочки. Все ахали, интересовались, откуда такие наряды.

– Из шкафа, – смеялась Ляля. – Бабушка шкаф открывает и мне даёт одеть.

– Не одеть, а надеть, – поправляла Лариса Игоревна.

Ляля мысленно показывала язык воспитательнице, не забивалась больше обиженно куда-нибудь подальше, не пряталась за другими спинами, как раньше. Нападки воспитательницы она переносила спокойно. Когда у тебя много друзей, всё остальное становится не важно. Лялю любили, с Лялей дружили, все ей были рады в группе: она была не болтлива, никого никогда не обзывала и, главное, делилась куклами, даже давала их на несколько дней тем, у кого таких кукол не было. Терялась Ляля только тогда, когда за кем-то из детей приходил папа. Если дедушка, то Ляля тут же бежала здороваться, дедушка – это ничего особенного, у неё тоже был дедушка, он, правда, умер недавно, но она его помнит и очень любит. А вот если приходил папа, Ляля цепенела. У неё не было папы, она его не видела ни разу, ни разу даже о нём не спросила ни бабушку, ни маму – Ляля боялась спрашивать, да и что тут спрашивать: если папы нет, спрашивай не спрашивай – не появится. Это Ляле сказал Руслан, у него тоже не было папы. То есть когда-то был, Руслан даже его помнил. А Ляля не помнила! Как правило, папы в раздевалке не задерживались, прощались и быстро уходили, никто не замечал Лялиной неловкости… В остальном всё было прекрасно.

Только-только всё наладилось в детском саду, всего год Ляля спокойно прожила в своей ставшей родной подготовительной группе. Только-только Ляля поблистала на выпускном в садике, с лентой в русых волосах, в платье, простом, но струящемся, с рукавами и юбкой-гофре кремового цвета. На таком платье настояла мама, мама не любила оборочек, рюш и многослойных, бьющих статическим электричеством воздушных кринолинов. Ляле, конечно же, хотелось быть как остальные девочки – принцессой, но она не стала перечить маме – ведь она не в стае, она наблюдает за конкуренцией в стае со стороны… Кремовое платье, которое передал, конечно же, как и остальную одежду и обувь, проводник дядя Димон Краснобаев, было вполне сносным, праздничным. Хотя Ляля и не возлагала на него никаких надежд. А вот на фотографии произошла метаморфоза: платье выглядело самым красивым, оно очень Ляле шло и было не как у всех. Бабушка плакала на выпускном, сидя среди гордых и независимых чужих бабушек. А мама, переехав в конце августа насовсем, сказала, вставляя фотографию в альбом:

– Надеюсь, ты увидела наконец, какие всё уродливые платья на ваших девочках и поняла теперь, что не надо быть стадом?

– Почему уродливые? – удивилась Ляля.

– Потому что штамповка.

– Как так? Их что, штампуют?

– Штампуют, штампуют.

Ляля отвыкла от мамы. Знакомясь сейчас, в последние августовские, последние дошкольные дни, с мамой как бы заново, Ляля начинала «врубаться»: мама – это не милая бабушка, мама не любит ничего объяснять, раздражается. Зато она любит обнимать Лялю, целовать и говорить:

– Ты моя хорошая, ты моя красавица, ты моё солнышко, – всё то же, слово в слово, что она говорила лисам, которые выбежали к их дому, чтобы предупредить о будущей неприятности с украденным кошельком. Ох уж эти кошельки.

Штампуют, штампуют… Ляля представила фантастический аппарат злого профессора-гения из мультфильма про принцессу Лулу. Аппарат опускал гигантскую форму, наносил на ткань трафарет, станок выплёвывал платья. Они падали в тележку, как в недавно открытом супермаркете, и сами складывались аккуратными стопками, как на прилавках с детской одеждой на рынке.

Ляля часто рассматривала выпускной детсадовский альбом – папку, где фото было прямо на форзацах и занимало весь разворот. Всё лето на даче, каждое утро, проснувшись, она выбиралась из-под одеяла, усаживалась в кровати и под жужжание мух и ос, бившихся в стекло, под щебет неугомонных птиц, под стрекот сойки, стук дятла и кукование кукушки любовалась собой. Она стояла в первом ряду, крайняя справа. Как же она расстроилась, когда её так поставили. Но теперь приехала мама и, выслушав, как ни странно, эту жалобу дочери очень внимательно, объяснила, что по законам восприятия глаз скользит слева направо, и место Ляли выигрышное. А ведь и правда: взгляд скользит. Скользит, скользит: девочки в пышных платьях с пышными рукавчиками-фонариками – как фрейлины Андерсена; взгляд утыкается, врезается в Лялю – с фото смотрит очень красивая девочка с волосами до плеч, в торжественном кремовом платье с кружевным воротником и такими же манжетами. Над манжетами – пышные сборки, юбка платья – струящиеся складки-гармошка. Завершают образ роза на ленте-ободке в волосах и кремовые туфельки с застёжками-розочками. Мама увлечённо объясняла про образ. А Ляля вспоминала, как надувала губы, когда они с бабушкой заходили в магазин, – на вешалке висели желанные, принцессины платья, а бабушка держит деньги для похорон в сберкассе, похороны ещё неизвестно когда случатся… Как же Ляля радовалась теперь по осени. Мама права! Стадо, настоящее стадо эти девочки, так досаждавшие первые годы и ставшие подружками сейчас. Воздушно-стеклянное стадо, как фон, как дополнение. На девочках и колготки неподходящие, и туфли какие попало, в волосах жуткие атласные банты, от которых мама и сейчас шарахалась в универмаге. Ляля – как алмаз, мерцает и переливается на фоне стада… В ту далёкую рождественскую неделю мама сказала «стая» – слово, которое так напугало и продолжало пугать. Пусть Ляля в стаде, но не в стае. Стадо – это же просто глупые коровы, а стая – кусачие собаки и хищные лисы. Именно они в стае, в стае! Не парами нападают, парами они выбегают предупредить, а бегают по полю стаей, притворяясь, что ищут мышей, на самом же деле – успокаивают Лялю, недаром мама, как только вошла в квартиру, сразу ринулась на кухню, смотреть на поле.