Всем тотчас же стало известно, что Юлия Михайловна сделалаВарваре Петровне чрезвычайный визит и что у крыльца дома ей объявили, что «понездоровью не могут принять». Также и то, что дня через два после своего визитаЮлия Михайловна посылала узнать о здоровье Варвары Петровны нарочного. Наконец,принялась везде «защищать» Варвару Петровну, конечно лишь в самом высшемсмысле, то есть, по возможности, в самом неопределенном. Все же первоначальныеторопливые намеки о воскресной истории выслушала строго и холодно, так что впоследующие дни, в ее присутствии, они уже не возобновлялись. Таким образом иукрепилась везде мысль, что Юлии Михайловне известна не только вся этатаинственная история, но и весь ее таинственный смысл до мельчайшихподробностей, и не как посторонней, а как соучастнице. Замечу кстати, что онаначала уже приобретать у нас, помаленьку, то высшее влияние, которого такнесомненно добивалась и жаждала, и уже начинала видеть себя «окруженною». Частьобщества признала за нею практический ум и такт… но об этом после. Ее жепокровительством объяснялись отчасти и весьма быстрые успехи Петра Степановичав нашем обществе, – успехи, особенно поразившие тогда Степана Трофимовича.

Мы с ним, может быть, и преувеличивали. Во-первых, ПетрСтепанович перезнакомился почти мгновенно со всем городом, в первые же четыредня после своего появления. Появился он в воскресенье, а во вторник я ужевстретил его в коляске с Артемием Павловичем Гагановым, человеком гордым,раздражительным и заносчивым, несмотря на всю его светскость, и с которым, похарактеру его, довольно трудно было ужиться. У губернатора Петр Степанович былтоже принят прекрасно, до того, что тотчас же стал в положение близкого или,так сказать, обласканного молодого человека; обедал у Юлии Михайловны почтиежедневно. Познакомился он с нею еще в Швейцарии, но в быстром успехе его вдоме его превосходительства действительно заключалось нечто любопытное. Все-такион слыл же когда-то заграничным революционером, правда ли, нет ли, участвовал вкаких-то заграничных изданиях и конгрессах, «что можно даже из газет доказать»,как злобно выразился мне при встрече Алеша Телятников, теперь, увы, отставнойчиновничек, а прежде тоже обласканный молодой человек в доме старогогубернатора. Но тут стоял, однако же, факт: бывший революционер явился влюбезном отечестве не только без всякого беспокойства, но чуть ли не споощрениями; стало быть, ничего, может, и не было. Липутин шепнул мне раз, что,по слухам, Петр Степанович будто бы где-то принес покаяние и получил отпущение,назвав несколько прочих имен, и таким образом, может, и успел уже заслужитьвину, обещая и впредь быть полезным отечеству. Я передал эту ядовитую фразуСтепану Трофимовичу, и тот, несмотря на то что был почти не в состояниисоображать, сильно задумался. Впоследствии обнаружилось, что Петр Степановичприехал к нам с чрезвычайно почтенными рекомендательными письмами, по крайнеймере привез одно к губернаторше от одной чрезвычайно важной петербургскойстарушки, муж которой был одним из самых значительных петербургских старичков.Эта старушка, крестная мать Юлии Михайловны, упоминала в письме своем, что играф К. хорошо знает Петра Степановича, чрез Николая Всеволодовича, обласкалего и находит «достойным молодым человеком, несмотря на бывшие заблуждения».Юлия Михайловна до крайности ценила свои скудные и с таким трудомподдерживаемые связи с «высшим миром» и, уж конечно, была рада письму важнойстарушки; но все-таки оставалось тут нечто как бы и особенное. Даже супругасвоего поставила к Петру Степановичу в отношения почти фамилиарные, так чтогосподин фон Лембке жаловался… но об этом тоже после. Замечу тоже для памяти,что и великий писатель весьма благосклонно отнесся к Петру Степановичу и тотчасже пригласил его к себе. Такая поспешность такого надутого собою человекакольнула Степана Трофимовича больнее всего; но я объяснил себе иначе: зазывая ксебе нигилиста, господин Кармазинов, уж конечно, имел в виду сношения его спрогрессивными юношами обеих столиц. Великий писатель болезненно трепетал предновейшею революционною молодежью и, воображая, по незнанию дела, что в руках ееключи русской будущности, унизительно к ним подлизывался, главное потому, чтоони не обращали на него никакого внимания.

II

Петр Степанович забежал раза два и к родителю, и, кнесчастию моему, оба раза в мое отсутствие. В первый раз посетил его в среду,то есть на четвертый лишь день после той первой встречи, да и то по делу.Кстати, расчет по имению окончился у них как-то неслышно и невидно. ВарвараПетровна взяла всё на себя и всё выплатила, разумеется приобретя землицу, аСтепана Трофимовича только уведомила о том, что всё кончено, и уполномоченныйВарвары Петровны, камердинер ее Алексей Егорович, поднес ему что-то подписать,что он и исполнил молча и с чрезвычайным достоинством. Замечу по поводудостоинства, что я почти не узнавал нашего прежнего старичка в эти дни. Ондержал себя как никогда прежде, стал удивительно молчалив, даже не написал ниодного письма Варваре Петровне с самого воскресенья, что я счел бы чудом, аглавное, стал спокоен. Он укрепился на какой-то окончательной и чрезвычайнойидее, придававшей ему спокойствие, это было видно. Он нашел эту идею, сидел ичего-то ждал. Сначала, впрочем, был болен, особенно в понедельник; былахолерина. Тоже и без вестей пробыть не мог во всё время; но лишь только я,оставляя факты? переходил к сути дела и высказывал какие-нибудь предположения,то он тотчас же начинал махать на меня руками, чтоб я перестал. Но оба свиданияс сынком все-таки болезненно на него подействовали, хотя и не поколебали. В обаэти дня, после свиданий, он лежал на диване, обмотав голову платком, намоченнымв уксусе; но в высшем смысле продолжал оставаться спокойным.

Иногда, впрочем, он и не махал на меня руками. Иногда тожеказалось мне, что принятая таинственная решимость как бы оставляла его и что онначинал бороться с каким-то новым соблазнительным наплывом идей. Это быломгновениями, но я отмечаю их. Я подозревал, что ему очень бы хотелось опятьзаявить себя, выйдя из уединения, предложить борьбу, задать последнюю битву.

– Cher, я бы их разгромил! – вырвалось у него в четвергвечером, после второго свидания с Петром Степановичем, когда он лежал,протянувшись на диване, с головой, обернутою полотенцем.

До этой минуты он во весь день еще ни слова не сказал сомной.

– «Fils, fils chéri»[108] и так далее, я согласен,что все эти выражения вздор, кухарочный словарь, да и пусть их, я сам теперьвижу. Я его не кормил и не поил, я отослал его из Берлина в – скую губернию,грудного ребенка, по почте, ну и так далее, я согласен… «Ты, говорит, меня непоил и по почте выслал, да еще здесь ограбил». Но, несчастный, кричу ему, ведьболел же я за тебя сердцем всю мою жизнь, хотя и по почте! Il rit.[109] Но ясогласен, согласен… пусть по почте, – закончил он как в бреду.

– Passons,[110] – начал он опять через пять минут. – Я непонимаю Тургенева. У него Базаров это какое-то фиктивное лицо, не существующеевовсе; они же первые и отвергли его тогда, как ни на что не похожее. ЭтотБазаров это какая-то неясная смесь Ноздрева с Байроном, c’est le mot.[111]Посмотрите на них внимательно: они кувыркаются и визжат от радости, как щенкина солнце, они счастливы, они победители! Какой тут Байрон!.. И притом какиебудни! Какая кухарочная раздражительность самолюбия, какая пошленькая жаждишкаfaire du bruit autour de son nom,[112] не замечая, что son nom… О карикатура!Помилуй, кричу ему, да неужто ты себя такого, как есть, людям взамен Христапредложить желаешь? Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop.[113] У него какая-тостранная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.[114]