И, однако же, в настоящем случае произошло нечто иное ичудное.

Едва только он выпрямился после того, как так позорнокачнулся на бок, чуть не на целую половину роста, от полученной пощечины, и незатих еще, казалось, в комнате подлый, как бы мокрый какой-то звук от ударакулака по лицу, как тотчас же он схватил Шатова обеими руками за плечи; нототчас же, в тот же почти миг, отдернул свои обе руки назад и скрестил их усебя за спиной. Он молчал, смотрел на Шатова и бледнел как рубашка. Но странно,взор его как бы погасал. Через десять секунд глаза его смотрели холодно и – яубежден, что не лгу, – спокойно. Только бледен он был ужасно. Разумеется, я незнаю, что было внутри человека, я видел снаружи. Мне кажется, если бы был такойчеловек, который схватил бы, например, раскаленную докрасна железную полосу изажал в руке, с целию измерить свою твердость, и затем, в продолжение десятисекунд, побеждал бы нестерпимую боль и кончил тем, что ее победил, то человекэтот, кажется мне, вынес бы нечто похожее на то, что испытал теперь, в эти десятьсекунд, Николай Всеволодович.

Первый из них опустил глаза Шатов и, видимо, потому, чтопринужден был опустить. Затем медленно повернулся и пошел из комнаты, но вовсеуж не тою походкой, которою подходил давеча. Он уходил тихо, как-то особеннонеуклюже приподняв сзади плечи, понурив голову и как бы рассуждая о чем-то самс собой. Кажется, он что-то шептал. До двери дошел осторожно, ни за что незацепив и ничего не опрокинув, дверь же приотворил на маленькую щелочку, такчто пролез в отверстие почти боком. Когда пролезал, то вихор его волос,стоявший торчком на затылке, был особенно заметен.

Затем, прежде всех криков, раздался один страшный крик. Явидел, как Лизавета Николаевна схватила было свою мама за плечо, а МаврикияНиколаевича за руку и раза два-три рванула их за собой, увлекая из комнаты, новдруг вскрикнула и со всего росту упала на пол в обмороке. До сих пор я какбудто еще слышу, как стукнулась она о ковер затылком.

I

Прошло восемь дней. Теперь, когда уже всё прошло и я пишухронику, мы уже знаем, в чем дело; но тогда мы еще ничего не знали, иестественно, что нам представлялись странными разные вещи. По крайней мере мысо Степаном Трофимовичем в первое время заперлись и с испугом наблюдали издали.Я-то кой-куда еще выходил и по-прежнему приносил ему разные вести, без чего они пробыть не мог.

Нечего и говорить, что по городу пошли самые разнообразныеслухи, то есть насчет пощечины, обморока Лизаветы Николаевны и прочегослучившегося в то воскресенье. Но удивительно нам было то: через кого это всёмогло так скоро и точно выйти наружу? Ни одно из присутствовавших тогда лиц неимело бы, кажется, ни нужды, ни выгоды нарушить секрет происшедшего. Прислугитогда не было; один Лебядкин мог бы что-нибудь разболтать, не столько по злобе,потому что вышел тогда в крайнем испуге (а страх к врагу уничтожает и злобу кнему), а единственно по невоздержанности. Но Лебядкин, вместе с сестрицей, надругой же день пропал без вести; в доме Филиппова его не оказалось, он переехалнеизвестно куда и точно сгинул. Шатов, у которого я хотел было справиться оМарье Тимофеевне, заперся и, кажется, все эти восемь дней просидел у себя наквартире, даже прервав свои занятия в городе. Меня он не принял. Я было зашел кнему во вторник и стукнул в дверь. Ответа не получил, но уверенный, понесомненным данным, что он дома, постучался в другой раз. Тогда он, соскочив,по-видимому, с постели, подошел крупными шагами к дверям и крикнул мне во весьголос: «Шатова дома нет». Я с тем и ушел.

Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха за смелостьпредположения, но обоюдно ободряя друг друга, остановились наконец на одноймысли: мы решили, что виновником разошедшихся слухов мог быть один только ПетрСтепанович, хотя сам он некоторое время спустя, в разговоре с отцом, уверял,что застал уже историю во всех устах, преимущественно в клубе, и совершенноизвестною до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу. Вот что ещезамечательно: на второй же день, в понедельник ввечеру, я встретил Липутина, ион уже знал всё до последнего слова, стало быть, несомненно, узнал из первых.

Многие из дам (и из самых светских) любопытствовали и о«загадочной хромоножке» – так называли Марью Тимофеевну. Нашлись дажепожелавшие непременно увидать ее лично и познакомиться, так что господа,поспешившие припрятать Лебядкиных, очевидно, поступили и кстати. Но на первомплане все-таки стоял обморок Лизаветы Николаевны, и этим интересовался «весьсвет», уже по тому одному, что дело прямо касалось Юлии Михайловны, какродственницы Лизаветы Николаевны и ее покровительницы. И чего-чего не болтали!Болтовне способствовала и таинственность обстановки; оба дома были запертынаглухо; Лизавета Николаевна, как рассказывали, лежала в белой горячке; то жеутверждали и о Николае Всеволодовиче, с отвратительными подробностями о выбитомбудто бы зубе и о распухшей от флюса щеке его. Говорили даже по уголкам, что унас, может быть, будет убийство, что Ставрогин не таков, чтобы снести такуюобиду, и убьет Шатова, но таинственно, как в корсиканской вендетте. Мысль этанравилась; но большинство нашей светской молодежи выслушивало всё это спрезрением и с видом самого пренебрежительного равнодушия, разумеетсянапускного. Вообще древняя враждебность нашего общества к Николаю Всеволодовичуобозначилась ярко. Даже солидные люди стремились обвинить его, хотя и сами незнали в чем. Шепотом рассказывали, что будто бы он погубил честь ЛизаветыНиколаевны и что между ними была интрига в Швейцарии. Конечно, осторожные людисдерживались, но все, однако же, слушали с аппетитом. Были и другие разговоры,но не общие, а частные, редкие и почти закрытые, чрезвычайно странные и осуществовании которых я упоминаю лишь для предупреждения читателей, единственноввиду дальнейших событий моего рассказа. Именно: говорили иные, хмуря брови ибог знает на каком основании, что Николай Всеволодович имеет какое-то особенноедело в нашей губернии, что он чрез графа К. вошел в Петербурге в какие-товысшие отношения, что он даже, может быть, служит и чуть ли не снабжен откого-то какими-то поручениями. Когда очень уж солидные и сдержанные люди наэтот слух улыбались, благоразумно замечая, что человек, живущий скандалами иначинающий у нас с флюса, не похож на чиновника, то им шепотом замечали, чтослужит он не то чтоб официально, а, так сказать, конфиденциально и что в такомслучае самою службой требуется, чтобы служащий как можно менее походил начиновника. Такое замечание производило эффект; у нас известно было, что наземство нашей губернии смотрят в столице с некоторым особым вниманием. Повторю,эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени, при первомпоявлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов былоотчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных вклубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии АртемиемПавловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда,столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, тогосамого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре слишком года тому назад, то необычайное по своей грубости и внезапностистолкновение, о котором я уже упоминал прежде, в начале моего рассказа.