– Я нарочно крикнул изо всей силы, чтобы вы успелиприготовиться, – торопливо, с удивительною наивностью прошептал ПетрСтепанович, подбегая к столу, и мигом уставился на пресс-папье и на уголписьма.

– И, конечно, успели подглядеть, как я прятал от вас под пресс-папьетолько что полученное мною письмо, – спокойно проговорил Николай Всеволодович,не трогаясь с места.

– Письмо? Бог с вами и с вашим письмом, мне что! –воскликнул гость, – но… главное, – зашептал он опять, обертываясь к двери, ужезапертой, и кивая в ту сторону головой.

– Она никогда не подслушивает, – холодно заметил НиколайВсеволодович.

– То есть если б и подслушивала! – мигом подхватил, веселовозвышая голос и усаживаясь в кресло, Петр Степанович. – Я ничего против этого,я только теперь бежал поговорить наедине… Ну, наконец-то я к вам добился!Прежде всего, как здоровье? Вижу, что прекрасно, и завтра, может быть, выявитесь, – а?

– Может быть.

– Разрешите их наконец, разрешите меня! – неистовозажестикулировал он с шутливым и приятным видом. – Если б вы знали, что ядолжен был им наболтать. А впрочем, вы знаете. – Он засмеялся.

– Всего не знаю. Я слышал только от матери, что вы очень…двигались.

– То есть я ведь ничего определенного, – вскинулся вдругПетр Степанович, как бы защищаясь от ужасного нападения, – знаете, я пустил вход жену Шатова, то есть слухи о ваших связях в Париже, чем и объяснялся,конечно, тот случай в воскресенье… вы не сердитесь?

– Убежден, что вы очень старались.

– Ну, я только этого и боялся. А впрочем, что ж это значит:«очень старались»? Это ведь упрек. Впрочем, вы прямо ставите, я всего большебоялся, идя сюда, что вы не захотите прямо поставить.

– Я ничего и не хочу прямо ставить, – проговорил НиколайВсеволодович с некоторым раздражением, но тотчас же усмехнулся.

– Я не про то; не про то, не ошибитесь, не про то! – замахалруками Петр Степанович, сыпля словами как горохом и тотчас же обрадовавшисьраздражительности хозяина. – Я не стану вас раздражать нашим делом, особенно ввашем теперешнем положении. Я прибежал только о воскресном случае, и то в самуюнеобходимую меру, потому нельзя же ведь. Я с самыми открытыми объяснениями, вкоторых нуждаюсь, главное, я, а не вы, – это для вашего самолюбия, но в то жевремя это и правда. Я пришел, чтобы быть с этих пор всегда откровенным.

– Стало быть, прежде были неоткровенны?

– И вы это знаете сами. Я хитрил много раз… вы улыбнулись,очень рад улыбке, как предлогу для разъяснения; я ведь нарочно вызвал улыбкухвастливым словом «хитрил», для того чтобы вы тотчас же и рассердились: как этоя смел подумать, что могу хитрить, а мне чтобы сейчас же объясниться. Видите,видите, как я стал теперь откровенен! Ну-с, угодно вам выслушать?

В выражении лица Николая Всеволодовича, презрительноспокойном и даже насмешливом, несмотря на всё очевидное желание гостяраздражить хозяина нахальностию своих заранее наготовленных и с намерениемгрубых наивностей, выразилось наконец несколько тревожное любопытство.

– Слушайте же, – завертелся Петр Степанович пуще прежнего. –Отправляясь сюда, то есть вообще сюда, в этот город, десять дней назад, я,конечно, решился взять роль. Самое бы лучшее совсем без роли, свое собственноелицо, не так ли? Ничего нет хитрее, как собственное лицо, потому что никто неповерит. Я, признаться, хотел было взять дурачка, потому что дурачок легче, чемсобственное лицо; но так как дурачок все-таки крайность, а крайность возбуждаетлюбопытство, то я и остановился на собственном лице окончательно. Ну-с, какоеже мое собственное лицо? Золотая средина: ни глуп, ни умен, довольно бездарен ис луны соскочил, как говорят здесь благоразумные люди, не так ли?

– Что ж, может быть и так, – чуть-чуть улыбнулся НиколайВсеволодович.

– А, вы согласны – очень рад; я знал вперед, что это вашисобственные мысли… Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я не сержусь и вовсе недля того определил себя в таком виде, чтобы вызвать ваши обратные похвалы:«Нет, дескать, вы не бездарны, нет, дескать, вы умны»… А, вы опятьулыбаетесь!.. Я опять попался. Вы не сказали бы: «вы умны», ну и положим; я всёдопускаю. Passons, как говорит папаша, и, в скобках, не сердитесь на моемногословие. Кстати, вот и пример: я всегда говорю много, то есть много слов, итороплюсь, и у меня всегда не выходит. А почему я говорю много слов и у меня невыходит? Потому что говорить не умею. Те, которые умеют хорошо говорить, текоротко говорят. Вот, стало быть, у меня и бездарность, – не правда ли? Но так какэтот дар бездарности у меня уже есть натуральный, так почему мне им невоспользоваться искусственно? Я и пользуюсь. Правда, собираясь сюда, я былоподумал сначала молчать; но ведь молчать – большой талант, и, стало быть, мненеприлично, а во-вторых, молчать все-таки ведь опасно; ну, я и решилокончательно, что лучше всего говорить, но именно по-бездарному, то есть много,много, много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своихсобственных доказательствах, так чтобы слушатель отошел от вас без конца,разведя руки, а всего бы лучше плюнув. Выйдет, во-первых, что вы уверили всвоем простодушии, очень надоели и были непоняты – все три выгоды разом!Помилуйте, кто после этого станет вас подозревать в таинственных замыслах? Давсякий из них лично обидится на того, кто скажет, что я с тайными замыслами. Ая к тому же иногда рассмешу – а это уж драгоценно. Да они мне теперь всёпростят уже за то одно, что мудрец, издававший там прокламации, оказался здесьглупее их самих, не так ли? По вашей улыбке вижу, что одобряете.

Николай Всеволодович вовсе, впрочем, не улыбался, а,напротив, слушал нахмуренно и несколько нетерпеливо.

– А? Что? Вы, кажется, сказали «всё равно»? – затрещал ПетрСтепанович (Николай Всеволодович вовсе ничего не говорил). – Конечно, конечно;уверяю вас, что я вовсе не для того, чтобы вас товариществом компрометировать.А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и веселоюдушой, а вы каждое мое словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни очем щекотливом не заговорю, слово даю, и на все ваши условия заранее согласен!

Николай Всеволодович упорно молчал.

– А? Что? Вы что-то сказали? Вижу, вижу, что я опять,кажется, сморозил; вы не предлагали условий, да и не предложите, верю, верю, нууспокойтесь; я и сам ведь знаю, что мне не стоит их предлагать, так ли? Я завас вперед отвечаю и – уж конечно, от бездарности; бездарность и бездарность…Вы смеетесь? А? Что?

– Ничего, – усмехнулся наконец Николай Всеволодович, – яприпомнил сейчас, что действительно обозвал вас как-то бездарным, но вас тогдане было, значит, вам передали… Я бы вас просил поскорее к делу.

– Да я ведь у дела и есть, я именно по поводу воскресенья! –залепетал Петр Степанович. – Ну чем, чем я был в воскресенье, как по-вашему?Именно торопливою срединною бездарностию, и я самым бездарнейшим образомовладел разговором силой. Но мне всё простили, потому что я, во-первых, с луны,это, кажется, здесь теперь у всех решено; а во-вторых, потому, что милуюисторийку рассказал и всех вас выручил, так ли, так ли?