Он с достоинством поклонился Варваре Петровне и не вымолвилслова (правда, ему ничего и не оставалось более). Он так и хотел было совсемуже выйти, но не утерпел и подошел к Дарье Павловне. Та, кажется, этопредчувствовала, потому что тотчас же сама, вся в испуге, начала говорить, какбы спеша предупредить его:

– Пожалуйста, Степан Трофимович, ради бога, ничего неговорите, – начала она горячею скороговоркой, с болезненным выражением лица ипоспешно протягивая ему руку, – будьте уверены, что я вас всё так же уважаю… ивсё так же ценю и… думайте обо мне тоже хорошо, Степан Трофимович, и я будуочень, очень это ценить…

Степан Трофимович низко, низко ей поклонился.

– Воля твоя, Дарья Павловна, ты знаешь, что во всем этомделе твоя полная воля! Была и есть, и теперь и впредь, – веско заключилаВарвара Петровна.

– Ба, да и я теперь всё понимаю! – ударил себя по лбу ПетрСтепанович. – Но… но в какое же положение я был поставлен после этого? ДарьяПавловна, пожалуйста, извините меня!.. Что ты наделал со мной после этого, а? –обратился он к отцу.

– Pierre, ты бы мог со мной выражаться иначе, не правда ли,друг мой? – совсем даже тихо промолвил Степан Трофимович.

– Не кричи, пожалуйста, – замахал Pierre руками, – поверь,что всё это старые, больные нервы, и кричать ни к чему не послужит. Скажи тымне лучше, ведь ты мог бы предположить, что я с первого шага заговорю: как жебыло не предуведомить.

Степан Трофимович проницательно посмотрел на него:

– Pierre, ты, который так много знаешь из того, что здесьпроисходит, неужели ты и вправду об этом деле так-таки ничего не знал, ничегоне слыхал?

– Что-о-о? Вот люди! Так мы мало того, что старые дети, мыеще злые дети? Варвара Петровна, вы слышали, что он говорит?

Поднялся шум; но тут разразилось вдруг такое приключение,которого уж никто не мог ожидать.

VIII

Прежде всего упомяну, что в последние две-три минутыЛизаветой Николаевной овладело какое-то новое движение; она быстро шепталась очем-то с мама и с наклонившимся к ней Маврикием Николаевичем. Лицо ее былотревожно, но в то же время выражало решимость. Наконец встала с места, видимоторопясь уехать и торопя мама, которую начал приподымать с кресел МаврикийНиколаевич. Но, видно, не суждено им было уехать, не досмотрев всего до конца.

Шатов, совершенно всеми забытый в своем углу (неподалеку отЛизаветы Николаевны) и, по-видимому, сам не знавший, для чего он сидел и неуходил, вдруг поднялся со стула и через всю комнату, неспешным, но твердымшагом направился к Николаю Всеволодовичу, прямо смотря ему в лицо. Тот ещеиздали заметил его приближение и чуть-чуть усмехнулся; но когда Шатов подошел кнему вплоть, то перестал усмехаться.

Когда Шатов молча пред ним остановился, не спуская с негоглаз, все вдруг это заметили и затихли, позже всех Петр Степанович; Лиза и мамаостановились посреди комнаты. Так прошло секунд пять; выражение дерзкогонедоумения сменилось в лице Николая Всеволодовича гневом, он нахмурил брови, ивдруг…

И вдруг Шатов размахнулся своею длинною, тяжелою рукою и изовсей силы ударил его по щеке. Николай Всеволодович сильно качнулся на месте.

Шатов и ударил-то по-особенному, вовсе не так, какобыкновенно принято давать пощечины (если только можно так выразиться), неладонью, а всем кулаком, а кулак у него был большой, веский, костлявый, с рыжимпухом и с веснушками. Если б удар пришелся по носу, то раздробил бы нос. Нопришелся он по щеке, задев левый край губы и верхних зубов, из которых тотчасже потекла кровь.

Кажется, раздался мгновенный крик, может быть, вскрикнулаВарвара Петровна – этого не припомню, потому что всё тотчас же опять как бызамерло. Впрочем, вся сцена продолжалась не более каких-нибудь десяти секунд.

Тем не менее в эти десять секунд произошло ужасно много.

Напомню опять читателю, что Николай Всеволодович принадлежалк тем натурам, которые страха не ведают. На дуэли он мог стоять под выстреломпротивника хладнокровно, сам целить и убивать до зверства спокойно. Если бы ктоударил его по щеке, то, как мне кажется, он бы и на дуэль не вызвал, а тут же,тотчас же убил бы обидчика; он именно был из таких, и убил бы с полным сознанием,а вовсе не вне себя. Мне кажется даже, что он никогда и не знал тех ослепляющихпорывов гнева, при которых уже нельзя рассуждать. При бесконечной злобе,овладевавшей им иногда, он все-таки всегда мог сохранять полную власть надсобой, а стало быть, и понимать, что за убийство не на дуэли его непременносошлют в каторгу; тем не менее он все-таки убил бы обидчика, и без малейшегоколебания.

Николая Всеволодовича я изучал всё последнее время и, поособым обстоятельствам, знаю о нем теперь, когда пишу это, очень много фактов.Я, пожалуй, сравнил бы его с иными прошедшими господами, о которых уцелелитеперь в нашем обществе некоторые легендарные воспоминания. Рассказывали,например, про декабриста Л—на, что он всю жизнь нарочно искал опасности,упивался ощущением ее, обратил его в потребность своей природы; в молодостивыходил на дуэль ни за что; в Сибири с одним ножом ходил на медведя, любилвстречаться в сибирских лесах с беглыми каторжниками, которые, замечумимоходом, страшнее медведя. Сомнения нет, что эти легендарные господа способныбыли ощущать, и даже, может быть, в сильной степени, чувство страха, – иначебыли бы гораздо спокойнее и ощущение опасности не обратили бы в потребностьсвоей природы. Но побеждать в себе трусость – вот что, разумеется, ихпрельщало. Беспрерывное упоение победой и сознание, что нет над тобойпобедителя, – вот что их увлекало. Этот Л—н еще прежде ссылки некоторое времяборолся с голодом и тяжким трудом добывал себе хлеб единственно из-за того, чтони за что не хотел подчиниться требованиям своего богатого отца, которыенаходил несправедливыми. Стало быть, многосторонне понимал борьбу; не смедведями только и не на одних дуэлях ценил в себе стойкость и силу характера.

Но все-таки с тех пор прошло много лет, и нервозная, измученнаяи раздвоившаяся природа людей нашего времени даже и вовсе не допускает теперьпотребности тех непосредственных и цельных ощущений, которых так искали тогдаиные, беспокойные в своей деятельности, господа доброго старого времени.Николай Всеволодович, может быть, отнесся бы к Л—ну свысока, даже назвал бы еговечно храбрящимся трусом, петушком, – правда, не стал бы высказываться вслух.Он бы и на дуэли застрелил противника, и на медведя сходил бы, если бы тольконадо было, и от разбойника отбился бы в лесу – так же успешно и так жебесстрашно, как и Л—н, но зато уж безо всякого ощущения наслаждения, аединственно по неприятной необходимости, вяло, лениво, даже со скукой. В злобе,разумеется, выходил прогресс против Л—на, даже против Лермонтова. Злобы в НиколаеВсеволодовиче было, может быть, больше, чем в тех обоих вместе, но злоба этабыла холодная, спокойная и, если можно так выразиться, разумная, стало быть,самая отвратительная и самая страшная, какая может быть. Еще раз повторяю: я итогда считал его и теперь считаю (когда уже всё кончено) именно такимчеловеком, который, если бы получил удар в лицо или подобную равносильнуюобиду, то немедленно убил бы своего противника, тотчас же, тут же на месте ибез вызова на дуэль.