молча уставился на меня, и я четко поняла, что он не поверил в мою версию неуклюжести.

— Может, на кровати будешь спать все-таки ты? Этот диван мне больше по размеру подходит, — сказала я, пресекая его возможные расспросы.

— Нет.

— Почему?

Роман так же молча указал на вход, а потом на спальню, наглядно демонстрируя, что занимает позицию как раз на прямом пути от одного к другому.

— Иди спи, — приказал он, очевидно уверенный, что больше пояснений не нужно.

Ну что же, моё дело предложить. Хочет, пусть ютится на этом диване, мне вообще по фиг.

Упав кровать, которая не качалась подо мной впервые за последние десять дней, я моментально отбросила все мысли и отключилась так быстро, будто кто-то вырубил свет у меня в голове.

Пальцы, горячие, немного грубые, подрагивая и едва касаясь, скользят по моему лицу. Ласкают, нежат, проводя по моему лбу, бровям, закрытым векам, скатываются к скулам. В этих прикосновениях нервная дрожь восхищения и почти болезненного благоговения с острой примесью стянутого в тугой узел сдерживаемого мучительного желания. А еще тягучая тоска и потребность быть рядом, еще ближе, еще, обернуть собой снаружи и захватить навсегда внутри. Все эти чувства просачиваются сквозь мою кожу, проникают в кровь, которая несет их дальше в каждый уголок тела и даже глубже в то место, что, наверное, и зовется душой и делает их моими собственными. А пальцы, блуждая, спускаются дальше к губам, невесомо, но настойчиво обводят их раз за разом, словно желают убедиться, что они прежние. Я вдыхаю полной грудью, поглощая такой желанный запах, от которого в мою голову врывается будто мощный порыв ветра, выметая из нее связные мысли, оставляя место только быстро растущему желанию. Уже знаю, что оно очень скоро не сможет там умещаться и поползет по всему телу. Превратит меня в похотливый организм, утративший все функции, кроме единственной — принимать и отдаваться. Слабый отголосок так нужной сейчас злости на себя и Рамзина заставляет меня открыть глаза, но это ничего не меняет. Вокруг меня абсолютная тьма, и такое ощущение, что это именно она и ласкает меня сейчас. Я думаю о том, что должна оттолкнуть того, кто прячется в этой темноте. Я знаю кто это, точно знаю. Только на Рамзина я реагирую так, только для него и рядом с ним перестаю быть собой и обращаюсь в кусок концентрированного до предела вожделения. Он — проклятая зараза, лихорадка, от которой я не могу пока излечиться.

Я шепчу: «Отвали!»… или только хочу это сделать и со стоном провожу языком по пальцам на моих губах. Темнота, окружающая меня, мощно содрогается и вторит мне низким грубым стоном, полным жажды.

Пальцы устремляются ниже по шее, и к ним присоединяется обжигающее почти до боли дыхание. Я замираю в предвкушении, жду не дыша, когда меня коснется такой знакомый грешный рот, столько раз вытягивавший из меня душу. Как же я сейчас хочу этого снова, хочу опять извиваться и выстанывать проклятья ему за это умение делать меня безумной, и как ненавижу себя за эту неподконтрольную потребность.

— Скажи мне, где ты… — еле слышный, но такой властный шепот, а каждый звук для меня — разряд чистейшей похоти, которой и так через край.

В голове крутится столько всего, но в осмысленную речь никак не складывается.

— Иди к черту, скотина… ты во всем виноват, — шепчу в ответ больше по привычке и из чистого упрямства и, преодолевая сонную скованность, жадно ищу в темноте суматошными руками знакомое сильное тело. Не нахожу и выдыхаю разочарованный стон. — Ты подонок… какой же ты все-таки…

Поцелуй жесткий и краткий, затыкает мне рот и исчезает быстрее, чем я успеваю ответить. Не ласка, скорее наказание, пытка.

— Скажи… — и опять мучительно медленное скольжение пальцев-садистов и дыхания по ключицам и вниз к груди.

Я противлюсь изо всех сил, но проигрываю и выгибаюсь, почти рычу, желая уже получить больше, получить все! Моя грудь меняется, выросла и потяжелела, а соски стали невыносимо чувствительными. Я осознаю это одновременно с тем, как это понимает Рамзин, прикидывающийся тьмой. И это мгновенно отрезвляет меня и приводит в ярость его.

Я пытаюсь оттолкнуть его, но бесполезно бороться с воздухом. Вместо этого оказываюсь будто спеленутой по рукам и ногам и придавленной тяжелым телом, каждый изгиб и мускул которого я знаю и хочу.

— Сука… — извиваясь, шиплю я, захлебываясь бессилием и злостью. — Что ты натворил, сволочь… Ненавижу тебя за это!

Рамзин словно и не слышит меня. Его ладонь проскальзывает между нами и накрывает мой живот.

— Кто? Кто он? — рычит он так, что вибрируют оба наших тесно прижатых тела.

Я замираю на секунду, не в силах прийти в себя от шока и возмущения.

— Ты издеваешься надо мной, упырь проклятый? — кричу в эту непроглядную тьму, чьё резкое гневное дыхание жжет мои губы.

В наказание опять получаю поцелуй, жесткий, властный, тот самый Рамзинский, выпивающий меня до дна, опустошающий.

Бьюсь под ним, желая и лягнуть, и ударить, и прижаться теснее. Бешусь от этой двойственности ощущений, когда я, вроде, и чувствую каждое его движение, действие и в тоже время не могу коснуться в ответ. Как меня уже задолбали эти гребаные мистические заморочки! Хочу нормально вмазать ему по роже, выцарапать наглые зенки, высказать все, а потом зацеловать, заласкать каждый синяк и царапину.

— Кто это? Кто из них? — оборвав поцелуй, требует Рамзин.

Он точно псих полоумный!

— Ты! — ору ему.

— Ты лжешь! Кто он? Кому ты отдала то, что только моё?

— Да чтоб ты сдох, сволочь! — от злости уже просто не могу дышать. — Это ты! Ты! Ты один причина всех моих несчастий! Отпусти меня и убирайся и никогда не смей появляться в нашей жизни! Ты не нужен мне! Не нужен ребенку! Проваливай!

Тьма надо мной и вокруг меня словно твердеет, обращаясь в лёд.

— Зачем ты врешь мне? — на лицо обрушиваются градом короткие жалящие поцелуи, а кожу так знакомо царапает щетина. — Лживая маленькая тварь… Неверная, предающая… Только плевать мне на это… Прощу тебе… все прощу… А его убью… Скажи, кто он?

Окружающая тьма отмирает и приходит в движение, лаская, сжимая. Истязает наслаждением, мучает оголодавшей нежностью, вытягивая наружу спрятавшееся за злостью желание. Но злость сейчас сильнее.

— Да пошел ты со своим прощением! — еще больше взвиваюсь я, стараясь вывинтится из этого непроницаемого кокона, настойчиво, почти насильно будящего моё вожделение. — Отпусти и пропади пропадом!

— Любишь его? — не унимается зверюга, измывается, целует, облизывает, трется, как невменяемый, и