– Франс, умер доктор Рулофс.

– Умер? – испугался Стейн.

Ина навострила уши и открыла как можно шире глаза. Вот уж действительно день, полный новостей, и хотя она так еще ничего и не разведала насчет Этого, зато узнала уйму всего другого: о скоропостижной смерти доктора, о приезде тетушки Терезы из Парижа, о том, что Хью Тревелли находится в Гааге, и почти о завещании господина Такмы – он наверняка назначил какую-то сумму тетушке Отилии, но насколько солидную? Да, это был поистине день новостей, и ее глаза забыли, что надо выглядеть усталыми, они сверкали, как у василиска, подстерегающего добычу… Между тем братья посоветовались со Стейном, как он считает лучше: сообщить maman о смерти Рулофса или скрыть? В комнате воцарилась тишина размышления, за окном вдруг закапало, хлынул сильнейший ливень, завыл ветер, небо почернело, в доме в печке за дверцей со слюдяным окошком горел огонек, освещая набежавшую мглу. Между тем Оно проходило мимо… и проходя, заглянуло в глаза Харольду, который почти зажмурился от боли. Харольд знал это с детства; Даан знал это несколько месяцев и потому приехал к брату в Голландию; там, наверху, рядом с Пожилой Дамой, которая тоже знала, сидели Стефания и Антон, догадывавшиеся, но в своем эгоизме не желавшие ничего знать, чтобы не волноваться; а внизу об этом знали также Адель и Стейн – из письма, разорванного на две, четыре, восемь частей, того, которое не успел разорвать господин Такма; в Париже это знала Тереза, собиравшаяся приехать в Гаагу, на Яве это знал мантри… Но никто не говорил об Этом – том, что проходит мимо, и Харольд с Дааном не знали, что Адель со Стейном тоже знают, и никто из них не знал, что Тереза в Париже знает, и Стейн с Аделью не знали, что обо всем знает мантри на Яве, и Даан, и Харольд с самого детства… Но Ина знала насчет мантри и знала, что что-то произошло, она ничего не знала насчет Адели и Стейна, и ей в голову не приходило, что они знали, они знали… Никто не говорил об Этом, и все же Призрак окружал их, и за ним тянулся, тянулся шлейф тумана… Ничего не знала и ни о чем не подозревала только Отилия Стейн, погруженная в грустные думы о своей собственной проходящей жизни – жизни красавицы Отилии, женщины-малышки, окруженной лаской, поклонением и пылкой любовью мужчин; а теперь она стала старухой и ненавидела своих трех мужей, но Стейна больше всех! И словно чувствуя, что она единственная была совершенно в стороне от ощущения Этого, Харольд взял ее за руку и сказал, повинуясь подсознательному импульсу:

– Да, Отилия… ты… Ты должна сообщить maman, что умер доктор Рулофс. Для нее это будет тяжелый удар, но мы не можем, не имеем права скрывать от нее все… А что господин Такма тоже умер… она скоро поймет сама.

От его тихого голоса всеобщее смятение и замешательство немного улеглись, и Отилия ответила:

– Харольд… если ты считаешь, что я сумею… то я готова пойти наверх… и попробовать сказать… но если мне не удастся… по ходу разговора… то не скажу… не скажу….

И она пошла наверх, невинная, как дитя: она ничего не знала. Она не знала, что ее мать более шестидесяти лет назад была соучастницей убийства, что старый глуховатый доктор помог скрыть преступление; она знала, что Такма – ее отец, но не знала, что он вместе с ее матерью убил отца ее братьев, отца ее сестры Терезы. Она пошла наверх, и как только зашла в комнату к maman, Стефания с Антоном встали, чтобы не утомлять Пожилую Даму чрезмерным количеством посетителей.

Впрочем, maman это не утомляло – беседы, а иногда и совместное молчание с «детьми», – если только они не приходили все разом. Она все еще была в восторге от встречи с детишками Лили Ван Вейли. Она рассказала про них Стефании и Антону, не зная, что это их крестники, ей об этом никто не сообщил; вообще-то она даже думала, что малышку Антуанетту зовут Отилия, и так ее и называла, но Стефания с Антоном понимали, о ком речь. Отилия Стейн осталась с матерью наедине. Она мало говорила, просто сидела рядом с матерью, державшей ее за руку… Ах, Отилии самой было грустно-грустно… в том пустом кресле, на которое смотрела Пожилая Дама, уже никогда не будет сидеть господин Такма… ее отец! Она любила его, как дочь. Она получила от него в наследство сто тысяч гульденов, но он никогда уже не вложит ей в руку, как часто это делал и за что она была ему так благодарна, сто гульденов. Казалось, Пожилая Дама догадалась о ходе мыслей дочери и сказала, бросив взгляд на стул:

– Господин Такма болеет.

– Да, – ответила Отилия Стейн.

Мать грустно покачала головой.

– Нынешней зимой… я его наверняка уже не увижу.

– Он поправится.

– Но ему все равно еще не разрешат выходить из дома.

– Наверное, – сказал Отилия неуверенно, – наверное, maman.

Она держала в своих ладонях тонкие пальцы матери… Внизу, она знала, ее дожидаются братья, сестра Стефания, племянница Ина. Адель Такма уже ушла.

– Maman, – сказала Отилия, – знаете, кто еще заболел?

– Нет, а кто?

– Доктор Рулофс.

– Рулофс? Действительно, я его уже несколько дней не видела.

– Maman, – сказала Отилия Стейн и повернула к матери свое опечаленное лицо – все еще очень милое лицо с голубыми детскими глазами. – Это очень грустно, но…

Нет, она не могла произнести это слово. Она решила не заканчивать фразу, но Пожилая Дама тотчас догадалась, какое слово недоговорила дочь.

– Он умер? – быстро спросила она. Ее голос пронзил Отилию Стейн насквозь. У нее не было сил возразить, и она кивнула с горькой улыбкой.

– О… о! – воскликнула Пожилая Дама в смятении.

И вдруг стала пристально смотреть на кресло Такмы. Она не плакала, глаза были сухими, она только смотрела и смотрела перед собой. Спина ее оставалась прямой. Перед ее глазами проплывало прошлое, она слышала вокруг себя громкий шум. Но продолжала сидеть прямо и смотрела, смотрела. В конце концов спросила:

– Когда он умер?

Отилия Стейн ответила в нескольких словах. Она плакала, Пожилая Дама нет; Пожилая Дама видела себя более шестидесяти лет назад: она тогда отдалась Рулофсу, чтобы тот молчал. И он молчал… Он был ей другом, верным другом, много-много лет, он делил с ней и с Такмой этот ужасный груз прошлого… Нет, он никому не рассказал… так что они все состарились, и никто, кроме них троих, так ничего и не узнал… никто из детей так и не узнал. Тогда, давным-давно, люди еще долго судачили, перешептывались об ужасных вещах, но это все прошло…. Все, все прошло… Теперь уже никто ничего не знает, кроме самого Такмы, раз Рулофс умер. В обмен на молчание доктор потребовал от нее дорогую плату… но всегда оставался ей верен…

Отилия Стейн горько плакала, ничего больше не говорила, держала мать за руку… Совсем стемнело, компаньонка пришла зажечь лампу… Ветер ужасно завывал, дождь хлестал по окнам; от этой липкой влажности Отилии было неприятно, словно что-то леденящее прошло по комнате, где топили всегда слабо, потому что Пожилая Дама не выносила жары. Лампа, висящая над столом посреди комнаты, освещала только кружок прямо под собой, стены оставались в полумраке, и кресло оставалось в полумраке, пустое кресло у окна. Компаньонка ушла, а Пожилая Дама вдруг спросила: