– Нет, лучше не я… Это слишком грустно… Стефания наверху одна? Тогда я тоже поднимусь, Анна…

И отправился наверх.

«Интересно, знает ли дядюшка Антон? – размышляла Ина, сгорая от любопытства… Он часто такой мрачный, такой молчаливый, он, несомненно, скрывает многое, что знает… Может быть, стоит с ним поговорить?» И пока ее отец, сидящий на стуле со страдальческим лицом, и дядя Даан обсуждали, кто сообщит новость maman, она догнала дядю в коридоре и прошептала, чтобы Анна, вернувшаяся на кухню, не слышала:

– Дядюшка… расскажите… что случилось?

– Где? Когда? – спросил Антон.

– Что случилось шестьдесят лет назад? Вам тогда было пятнадцать лет… Тогда что-то произошло, что…

Он смотрел на нее оторопело.

– О чем ты? – спросил он.

– Что-то тогда произошло, – повторила она. – Вы должны помнить… Что-то, о чем знают рара и дядя Даан… Что-то, о чем рара знал всегда… что-то, из-за чего дядя Даан приехал в Голландию…

– Шестьдесят лет назад… – сказал Антон Деркс и посмотрел ей в глаза; неожиданность ее вопроса настолько ошеломила его эгоистичный растленный ум, что он вдруг увидел прошлое – шестьдесят лет назад и разом вспомнил свое давнишнее подозрение, что у его матери с Такмой была какая-то общая тайна, которую они вместе скрывали, они двое; Антон всякий раз ощущал это, когда, исполненный почтительного трепета, робея, раз в неделю приходил к матери и видел сидящего напротив нее Такму, пугливо вздрагивавшего, с дергавшейся от тика головой и словно прислушивающегося… Шестьдесят лет назад? Да, что-то… что-то тогда произошло… И во внезапном секундном озарении он почти увидел Это, ощутил смерть своего отца шестьдесят лет назад, приблизился к Истине, подсознательно, в приступе ясновидения, посетившем старика, не сдерживавшего в себе животное начало, но именно потому натренировавшего способность вживаться в прошлое.

– Шестьдесят лет назад… – повторил он и посмотрел на Ину мутными глазами. – И что же это было, Ина?

– Вы ничего не можете вспомнить?

Она вся напряглась от любопытства, глаза горели и всматривались в его глаза; он не узнавал ее – и куда только подевалась ее обычная аристократическая усталость во взоре? Ину Антон терпеть не мог, а д’Эрбура ненавидел, поэтому сказал:

– Могу ли я что-нибудь вспомнить? Наверное, если хорошенько подумаю, то вспомню. Ты права, мне тогда было пятнадцать…

– Вы помните… – Ина огляделась в коридоре, посмотрела через открытую дверь в гостиную, увидела спину отца, бессильно сидящего на стуле, – вы помните служанку-туземку grand-maman?

– Да, конечно, – сказал Антон Деркс, – ее я помню…

– Ее звали Ма-Бутен?

– Очень может быть…

– А она знала что-нибудь?

– Знала ли она что-нибудь? Да уж наверное, еще бы… уж она-то знала…

– Что же тогда произошло, дядюшка? Папа такой подавленный, я спрашиваю не из любопытства…

Антон ухмыльнулся, он не знал, он только увидел в миг озарения, и он всегда догадывался, что у его матери с Такмой была какая-то общая тайна, которую они вместе скрывали, ожидая чего-то… Но ухмыльнулся он от удовольствия, что Ине так хочется это знать, а он ей ничего не расскажет, сколько б она ни надеялась… Он ухмыльнулся и сказал:

– Деточка… существуют вещи, о которых лучше не знать… Не следует знать о том, что произошло шестьдесят лет назад…

И он пошел дальше, и медленно поднялся по лестнице, размышляя, что Харольд и Даан знают об этой тайне, которую его мать и Такма вместе скрывали много-много лет… И доктор тоже знал, должно быть… Доктор умер, Такма умер, хотя maman об этом еще не сообщили… и теперь maman осталась с Этим одна… Но Харольд знал, в чем дело, и Даан знал, в чем дело… а Ина пыталась выяснить… Наверху, прежде чем войти в комнату к матери, он снова ухмыльнулся; из комнаты доносился голос Стефании, похожий на скрипучий писк…

– Меня, – размышлял Антон, – вся эта лавочка не волнует просто ни капли… Пока я спокойно живу с моей трубкой и моими книгами… эта лавочка не волнует меня абсолютно, хоть я и прихожу раз в неделю навестить матушку. Но что она скрывает, что они там с Такмой сотворили… шестьдесят лет назад… мне наплевать, это ее дело, может быть, их дело, но меня это не касается.

Он вошел в комнату и, увидев мать, немыслимо старую и хрупкую в красном полусвете гардин, замешкался и приблизился к ней, исполненный почтительного трепета…

В дверь снова позвонили, и Анна, потрясенная смертью доктора Рулофса и причитающая «Боже мой, боже мой», открыла дверь; вошли Отилия Стейн де Вейрт и Адель Такма. Ина вышла им навстречу в переднюю. Они еще не знали о смерти доктора, а услышав новости и увидев в гостиной Даана с Харольдом, принялись восклицать приглушенными голосами, чтобы не потревожить maman, расспрашивать, сетовать и обсуждать между собой, как быть: сообщить maman или скрыть от нее.

– Мы не можем скрывать всё-всё, – сказала Отилия Стейн. – Maman до сих пор ничего не знает о господине Такме… а теперь новая утрата! Это ужасно, ужасно! Адель, ты можешь пойти и сказать?

– Нет, – сказала Адель Такма и содрогнулась здесь, в этом доме, оттого что теперь знала. – Нет, Отилия, мне пора домой. У maman сегодня и без меня много посетителей…

Она боялась увидеть Пожилую Даму, после того что узнала, она пришла сюда вместе с Отилией Стейн, но наверх не пойдет.

– Отилия, – сказал Даан Деркс сестре, – ты должна сообщить ей… о докторе Рулофсе.

– Я? – испугалась Отилия.

Но в это время с улицы в окно заглянул какой-то мужчина.

– Это Стейн, – сказал Харольд, обессиленный.

Раздался звонок, и Стейн вошел. Он был взбешен, таким его еще никто никогда не видел. Ни с кем не поздоровавшись, он сразу подошел к жене.

– Я так и думал, что ты здесь, – произнес он своим красивым басом. – Я видел твоего сына, приехавшего с тобой из Лондона.

Отилия вздрогнула.

– Ну и что?

– Почему появление этого господина должно быть для меня сюрпризом? Почему я должен случайно встретиться с ним на улице?

– Разве я обязана тебе рассказывать, что со мной приехал Хью?

– И зачем же он приехал?

– А тебе какое дело? Спроси у него сам.

– Он появляется только ради денег.

– Значит, и теперь ради денег. В любом случае, не ради твоих денег…

Они посмотрели друг другу в глаза, но Стейн не хотел продолжать разговор о деньгах, о том, что господин Такма завещал Отилии большую сумму; Хью Тревелли всегда чуял, где пахнет деньгами, и дело было не в том, что Стейн рассматривал деньги жены как свои, но как душеприказчик господина Такмы он ужаснулся мысли, что сын его жены уже присматривается к наследству… Стейн замолчал, и только в глазах еще пылала ненависть, но Харольд взял его за руку и сказал: